Упомянутый в письме граф Жорж де Лорис (1876–1963), автор трех романов, мемуарист, познакомился с Прустом в 1902 году и вскоре стал его другом и поверенным литературных планов. Любопытно, что в предисловии к сборнику писем Пруста де Лорису последний упоминает тот же самый инцидент: "Однажды князь де Бранкован, который в те времена издавал "Латинский ренессанс", спросил его: "Как вы выходите из положения, Марсель, — вы же не знаете английского?" И в самом деле, Пруст знал по-английски только Рескина, но зато — во всех тонкостях. Доведись ему очутиться в обществе англичан или просто попытаться заказать котлету в ресторане, это было бы для него мучением". (Marcel Proust. A unami. — Paris: Amiot-Dumont 1948, с. 22). Пруст не зря так рассердился: он знал, что в словах Бранкована есть доля правды, и в его переводе "Амьенской библии" действительно попадаются неточности (см. Emile Audra. Ruskin et la France, dans la Revue des Cours et conférences, 27,15 janvier 1926, c. 281–288). Но существует ли перевод без неточностей?

Кроме того, упомянут виконт Робер д'Юмьер (1868–1915) — друг Пруста, романист, эссеист, драматург, переводчик с английского, открывший французскому читателю Киплинга и Конрада. Пруст часто обращался к нему за помощью и выразил ему благодарность в предисловии к "Амьенской библии": "Когда я становился в тупик перед трудным языковым оборотом, я шел за советом к великолепному переводчику Киплинга, и он, тонкий знаток английских текстов, доверявший столько же знаниям, сколько интуиции, тут же разрешал мои трудности".

Наконец, князь Антуан Бибеско (1878–1951) и его младший брат Эмманюэль — соседи Пруста, с которыми он познакомился и подружился в 1899 году. Их мать, княгиня Бибеско, держала литературный салон, где собирались писатели и музыканты. Антуан писал пьесы, к которым Пруст относился одобрительно, но главное — оба брата разделяли интерес Пруста к Рескину и вместе с ним совершали паломничества в места, упоминавшиеся в его книгах. Бибеско состояли в родстве с Бранкованами.

Милый друг,

спасибо за чудесные цветы-секреты, нынче вечером я из них, по выражению мадам де Севинье, "устроил весну" — безобидную, пресноводную и проточную. Благодаря вам, дальневосточная весна осенила мою черную электрическую комнату. Кроме того, благодарю за прекрасный перевод, я его тщательно проработаю и, если позволите, изменю, но осторожно, со всем надлежащим почтением. И все-таки изменю. Вы говорите по-французски не только лучше француженки, но и просто как француженка. Вы пишете по-французски не только лучше француженки, но и просто как француженка. Но когда вы переводите с английского, проявляется вся первоначальная природа слов, они возвращаются к своему складу, к своему сродству, к правилам, изначально им присущим. И несмотря на все очарование, которое есть в этом английском наряде французских слов или скорее в этом мерцании английских оборотов и английских лиц, прорывающихся сквозь французский свой облик и французское облаченье, нужно будет остудить эту жизнь, офранцузить, удалить от оригинала и притушить оригинальность.

Нет, я, конечно, не стану напрашиваться, чтобы Мане и Фантен меня добивали: и так уже меня наполовину прикончили Клуэ и Фуке.

Ваш друг Марсель.

Что такое "жемчужина венецианских четок"?

P. S. (Понедельник) Мое письмо забыли отправить, поэтому добавляю короткий постскриптум. Боюсь, как бы вы не рассердились, что я все переворошил в «Сезаме»; в конце концов я могу оставить все как было у вас, если вам угодно. Но думаю, что вы переводили не по тому изданию, с которым работаю я, потому что все время встречаю несовпадения. Да и многие слова у вас пропущены. Лучше я сам выправлю то, что вы сделали, а потом мы все вместе обсудим. Давеча меня разбудил звонок. Спросонок я не сразу поинтересовался, кто приходил. А когда спросил и узнал, кто это, было уже поздно: вы ушли. Хотя если бы я вас и не упустил, все равно я был не в состоянии с вами увидеться. С тех самых пор все еще не выхожу, но в скором времени отважусь (только не днем, а вечером). С огромным почтением, с огромной дружбой

Марсель Пруст.

Мэри-Луиза Нордлингер познакомилась с Прустом в парижском доме семьи Ан. В Париже она изучала искусство, занималась ваянием, разделяла любовь Пруста к Рескину и была, наряду с г-жой Пруст, его преданной помощницей; причем, если г-жа Пруст могла только поверхностно передать смысл английского текста, Нордлингер была способна проникнуть в идеи Рескина и оказать помощь в их истолковании. О дружбе и сотрудничестве с Прустом она рассказала в своих воспоминаниях, к сожалению, неоконченных; кроме того, в 1942 году она издала сорок одно письмо Пруста, освещающее всю их совместную работу над переводами (Lettres à une amie), предпослав изданию предисловие. Пруст вместе с Нордлингер завершили корректурную правку "Амьенской библии" в январе — феврале 1904 года и немедленно начали работу над "Сезамом и Лилиями"; об этом и говорится в настоящем письме.

Японские игрушки, о которых идет речь, Нордлингер прислала в подарок Прусту; позже он описал их в романе: "И как в той игре, которой забавляют себя японцы, окуная в фарфоровый сосуд с водой комочки бумаги, поначалу бесформенные, которые, едва намокнув, расправляются, обретают очертанья, окрашиваются, делаются друг на друга непохожи, превращаются в цветы, в домики, в объемных узнаваемых человечков, так теперь все цветы из нашего сада и из парка г-на Свана, и белые кувшинки на Вивонне, и добрые люди в деревне, и их скромные жилища, и церковь, и весь Комбре с его окрестностями — все это обрело форму и плотность, и все — город и сады — вышло из моей чашки с чаем.[5]

Письмо написано спустя несколько дней после того, как Пруст вместе с Нордлингер побывали на выставке "Французская живопись 1350–1589 годов", которая открылась 12 апреля 1904 года в Лувре, в павильоне Марсан. Картины Фуке и Жана Клуэ пользовались на этой выставке особым успехом. А с 13 апреля до конца мая 1904 года в Люксембургском музее проходила выставка французских художников конца XIX века, включавшая упомянутых Прустом Мане и Фантен-Латура.

Милая, милая, милая, милая Мэри!

Прежде всего, говорил ли вам Рейнальдо, что я послал письмо, а потом «Сезам» в странное место по странному адресу, где, как я ему и сказал, "Детройт — название города, не правда ли? Авеню — название провинции? Озеро Онтарио — название страны?" Но ответа я так и не получил и понимаю, что ничего не дошло, поскольку вы спрашиваете: "А что 'Сезам'?" Прилагаю его к этому ответу.

Милый друг, как вы близки моему сердцу и как мало повредил этой близости ваш отъезд! Я всегда вспоминаю о вас с теплотой и неизменной тоской по прошлому. В моей разграбленной жизни, в моем разбитом сердце по-прежнему есть место для нежности к вам.

Милый друг, разрешите сказать в двух словах банальную вещь. Вы потому до сих пор не получили никакого гонорара за «Сезам», что журнал, в котором он был сперва опубликован, прогорает и до сих пор никому не заплатил. А "Меркюр де Франс", издательство, в котором вышла книга, заплатит, когда разойдется достаточно экземпляров. Если вы пожелаете, чтобы я вам выслал деньги авансом, я сразу же это сделаю без малейших затруднений: вы знаете, что, увы, мне больше не перед кем отчитываться в моих тратах. Вы, как я понимаю, в Манчестере. Я вот уже четыре месяца в Версале. Хотя можно ли сказать, что я в Версале? Приехав сюда, я слег и уже не вставал, ни разу не съездил ни в Шато, ни в Трианон — никуда, и просыпаюсь только поздней ночью, так что понятия не имею, в Версале я или еще где. Я уже собирался вернуться в Париж, однако у меня вышли неприятности с жильем, началось судебное дело, и с октября я снял другую квартиру, но пока не могу в нее въехать. И тем не менее если вы мне напишете в отель «Резервуар», где я сейчас, или на улицу Курсель, 45, где я впал в безысходное отчаяние, видя, что оставаться там невозможно из-за непомерно высокой арендной платы, то любезная консьержка перешлет мне письмо от Мэри сюда или на бульвар Осман, 102, где находится квартира, которую я снял, но в которой до сих пор жить нельзя, — и я получу вашу весточку. Если я буду слишком утомлен и не отвечу, надеюсь, вы меня простите. Но постараюсь ответить. Работаете ли вы? Я — нет. Я навсегда закрыл эру переводов, которые поощряла мама. А на переводы из самого себя больше не отваживаюсь. Видели ли вы в Америке что-нибудь красивое? С какой стати вам вздумалось возвращать мне учебничек? Если бы я выходил из дому в дневное время, я бы хотел посмотреть это египетское и ассирийское искусство, оно мне кажется и впрямь прекрасным. Продает ли г-н Бинг египетские, ассирийские и готические штучки? Как поживают ваши родные? Как поживает тетушка? Поклонитесь ей от меня, она осталась у меня в памяти как один из любопытнейших "камней Венеции". Ничто не могло смягчить, ничто не могло поколебать ее несгибаемых принципов. Но до чего она мне нравилась, и как она, судя по всему, вас любит! Она для меня олицетворяет "Утра в Венеции", и пускай я никогда их не видел, зато ваша тетушка для меня — воплощение "ранней пташки", женщины, которая не знает, что такое залеживаться в постели по утрам. Я по-прежнему много и постоянно о вас думаю, милый друг, и никогда не перестану. Целую ваши руки с чувством бесконечной дружбы.