Мне неохота объяснять, что я чувствовал, прочитав эту прощальную записку. Да и — ничего эдакого я и не чувствовал. У меня было ощущение, будто из моего дома, где я жил много лет, где ко всему привык и притерпелся, вдруг неожиданно кто-то вынес висевшую на стене картину. Непорядок, неуют, какая-то внутренняя расхристанность — и не потому, что мне так уж жаль эту картину, а просто — была картина, и вдруг ее не стало. Из-за этого и все остальные вещи кажутся не на своем месте, и сквозняки откуда-то задули, и дверь заскрипела противно, и в душе образовался некий изъян… А так — ничего, можно жить и без картины. Или повесить на место исчезнувшей другую: свыкнется, стерпится, слюбится… Может, я просто не умею любить? Говорят, что есть такая категория человечества, и вполне возможно, что я из их числа. Ну что же: каждому — свое. Во всяком случае, мне совсем не хочется сломя голову мчаться на вокзал, чтобы заметить в толпе знакомый силуэт и крикнуть: вернись, дескать, я все прощу! Что я ей прощу? В чем она передо мною провинилась — моя бывшая Мулатка? Ладно. Берем себя в руки, обедаем и идем допрашивать карлика-убийцу. Жизнь продолжается. Вот только окаянное сердце — отчего же оно так назойливо и тревожаще ноет? Все ноет и ноет…

«Расшифровка магнитофонной записи.

— Итак, Кольцов Виктор Васильевич, 7 марта 19… года рождения, проживающий по улице Водоемная, 18, квартира 8. Вчера, насколько мне помнится, вы, в общем и целом, признали, что совершили шесть убийств и одно тяжкое телесное повреждение в форме неизгладимого обезображивания лица. Опять-таки насколько мне помнится, обещали во всех подробностях рассказать, как именно, с какой целью, с чьей помощью и так далее вы все это совершили. Я правильно излагаю?

— Скажите, вы — мой следователь?

— Нет. Я — сотрудник уголовного розыска. В мои обязанности, если вас это интересует, входит установить преступника, выследить и задержать его, добиться первоначальных признаний и затем уже передать дело следователю.

— Вот оно что… Что ж — спасибо.

— Это за что же?

— За то, что пока не бьете.

— Почему вы решили, что я вас буду бить?

— В камере просветили… Да и без этого знал.

— Что, уже попадали в руки милиции?

— Зачем же? Земля слухом полнится.

— Я никогда и никого не бью. В камере вам должны были об этом сказать. Там, я думаю, есть несколько личностей, которые меня знают.

— Ну, стало быть, следователь будет бить…

— И следователь не будет. Тем более что это, скорее всего, будет женщина. У нас почти все следователи — женщины. А вы что же, так боитесь побоев?

— Боюсь.

— Почему же?

— Потому, что часто били… Ладно… Спрашивайте.

— То есть вы готовы давать показания?

— Да. Спрашивайте. Или мне начать самому?

— Вчера я вам говорил, повторю и сегодня: может, все-таки написать явку с повинной?

— Явка с повинной — это что?

— Ну, берете бумагу, садитесь и пишете обо всем, что сочтете нужным. Я читаю написанное, задаю уточняющие вопросы, вы на них так же искренне отвечаете — вот, пожалуй, и все. Дальше следствие, суд и так далее.

— Следствие, суд… Хорошо, я попробую явку с повинной. Хотя писать я умею не так чтобы…

— Ничего. Как сумеете. Главное — как можно точнее и честнее. От этого зависит вся ваша дальнейшая судьба.

— И сколько у меня есть времени, чтобы все это написать?

— Сколько понадобится, столько и пишите. Вот ручка и бумага, сейчас вас отведут в камеру — и пишите. Когда закончите, позовете меня. Моя фамилия Якименко.

— Я знаю, что Якименко. У меня просьба…

— Что такое?

— Если можно, поместите меня в отдельную камеру. В общей не слишком-то и напишешь, да и вообще…

— Хорошо, я распоряжусь. Ну что, вызывать конвой? Запомните — как можно точнее и честнее».

… — Что-то ты, мил друг, неважно выглядишь, — посочувствовал Батя, когда я по его вызову явился в начальничий кабинет. — Будто с похмелья…

— Ага, с похмелья, — сказал я. — Каждодневно пьян от жизни и любви.

— Вот-вот, — сказал Батя. — Когда ты становишься ехидным, это верный признак того, что с тобой что-то не в порядке. Умаялся?

— Сердце отчего-то болит. И вообще…

— Под этим «вообще», насколько я уразумел, ты подразумеваешь свою Мулатку? Вернее — ее отъезд? Прости, конечно, за бестактность, но поскольку мы с тобой друзья, то… М-да…

— Ты-то откуда знаешь о ее отъезде? — с искренним изумлением спросил я. — Ведь только сегодня…

— Ха! — сказал Батя. — Да завтра об этом будет знать весь город! Еще и в газетах пропечатают: от сыщика Якименко, того самого, который арестовал карлика-убийцу, ушла жена. Ну, или невеста, какая в принципе разница? На чем не сошлись характерами-то?

— На карлике…

— Эвона! На карлике, стало быть… Да ей-то что за дело? Хотя…

— Вот именно — хотя. И — хватит об этом, прошу тебя. Давай лучше о деле.

— О деле так о деле, — с готовностью согласился Батя. — Ну, и как он там, этот твой карлик?

— Пишет явку с повинной.

— Думаешь, напишет все, как надо?

— Не знаю. Сломленный он какой-то. Угнетенный. Такие обычно пишут…

— Ну-ну… Так там, — Батя ткнул пальцем в потолок, — и скажу. А то просто одолели с этим карликом. Убогого, думаешь, можно выпускать?

— Думаю, что да. Разумеется, после соответствующей профилактической беседы.

— Ну, уж это само собой. А ты шел бы пока домой, а? А то на тебя глядеть больно. Отдохни, выспись, то-се… Только чур не напиваться. Напьемся после, когда отделаемся от этого карлика. Как закатимся куда-нибудь!..

Придя домой, я упал плашмя на диван и почти сразу же заснул. Мне приснился арестованный мною карлик. Будто бы он пришел ко мне домой, встал напротив меня, лежащего на диване, и принялся молча смотреть: глаза у него были огромные, бездонные и говорящие… «Зачем же ты это сделал, Витька? — спросил я его. — Зачем же ты их всех убил-то? Чего же ты этим добился, а? Ах, уродец ты уродец!..» Карлик ничего не отвечал, и я вдруг почувствовал себя былинкой, одной из миллиардов былинок на лугу, былинкой, которую вот-вот должна скосить беспощадная, свистящая где-то неподалеку железная коса. Железный посвист все ближе и ближе… я изо всех сил стараюсь прижаться к земле, схорониться за другие былинки, но вдруг острая, непереносимая боль, будто молния поперек груди… я никну, я падаю в разом опрокинутое небо… я просыпаюсь. «Сердце, черт!.. — соображаю я. — Да что же это такое творится с моим сердцем? Ведь никогда до этого…»

На часах — половина девятого вечера, за окнами — темень и стучащий в стекло осенний дождь. Хотя погодите-ка: кажется, это не дождь. Сдается, это какой-то иной стук. С работы пришли, что ли? А отчего же тогда стучат в окно, а не в дверь? Или, скажем, отчего же тогда не звонят по телефону? Нет, это не с работы. Ночная птица, что ли, бьется сослепу в стекло? Тук-тук-тук, тук-тук-тук…

— Какого дьявола? — пробормотал я, подходя к окну и стараясь вглядеться в темень. Нет, это не птица. Кажется, это какой-то человек. Кажется, это женщина. «Моя Мулатка вернулась, что ли?» — невольно подумал я.

— Подойдите к двери! — проорал я сквозь стекло. — Я сейчас открою!

Это была не моя Мулатка и не коллеги с работы. К моему немалому удивлению, это была Ксения, иначе говоря, Грушина Ксения Юрьевна, та самая, которую я допрашивал утром в качестве свидетеля. Заведующая городской библиотекой, которую я за время нашего с ней общения мысленно успел прозвать Осенней Женщиной. Вот те на! Откуда и для чего? Обычно никогда ранее свидетели ко мне на дом не приходили. Бандиты, бывало, приходили, а вот свидетели — никогда. Или она пришла не как свидетель, а по какой-то иной надобности? Тогда — по какой?

— Скорее заходите! — сказал я. — Дождь, холодно, а вы — в платочке…

Она была в легком сиреневом плаще и платочке на голове: и тот, и другой, как мне мимолетом показалось, удивительно ей шли.