— Э… — испуганно глядя на меня, проблеял он. — Это… ты чего?

— Еще раз явишься — убью! — спокойно сказал я. — И передай это всем: и кто тебя послал, и всем прочим. Ты меня понял или тебе пояснить дополнительно?

— Э… — еще раз проблеял репортер Наливкин. — По… понял. Понял!

Я с минуту постоял, глядя, как барахтается в холодной жиже этот гад, и вернулся в дом. Моя Феюшка смотрела на меня широко распахнутыми глазами, в которых читался явственный испуг.

— Ничего, — сказал я Полине, обнимая ее. — Думаю, что больше он не придет…

— Я боюсь, — заплакала моя Феюшка. — Мне почему-то кажется, что все они… весь их мир… что они все к нам придут, и тогда нам с тобой будет плохо… очень плохо! Почему они такие… за что они нас?

Я не ответил моей Феюшке, да она, кажется, и не ждала никакого ответа. Будто и так не ясно было, за что они нас…

А потом появилась та самая статья в «Вечернем звоне». Статья о нас с Феюшкой. Этот самый корреспондент Наливкин, которого я выкинул из нашего с Полюшкой дома, несмотря на свое обещание не появляться более у нас, своего слова не сдержал. Не рискуя более встречаться с нами с глазу на глаз, он предпринял, так сказать, обходной маневр, иначе говоря, подкупил нашу квартирную хозяйку Семеновну, и та в наше с Полюшкой отсутствие пустила эту тварь в нашу комнатку… Откуда я знаю, что в этом деле участвовала Семеновна? Об этом — потом…

Кто может себе представить, что чувствовала моя Феюшка (да и сам я тоже) после того, как эта сволочь Наливкин вынырнул из-под нашей кровати, а тем более — что мы с Феюшкой могли чувствовать, когда в газете появилась о нас та самая статья? Это может себе представить только тот, кто побывал в нашей шкуре, а значит, никто, потому что — кто из вас карлик и лилипутица? После выхода этой поганой статьи мы с Полиной стали своего рода знаменитостями на Зоне, да, видимо, не только на Зоне. Нам казалось, что всякий встречный считает своим непременным долгом указать на нас пальцем и задать пару-тройку наипохабнейших вопросов… Не знаю: если бы не Полюшка, то я, наверно, натворил дел еще раньше. Ах, как же мне хотелось размозжить единым ударом череп какой-нибудь зоновской пьяни, намекающе хихикающей нам вослед! Запоздалое спасибо тебе, моя милая Феюшка, за то, что ты не дала мне этого сделать! Откуда только и силы у тебя брались, чтобы все это перенести? Я ведь видел и чувствовал, каково тебе приходится…

Короче: после всего, что случилось, нам с Феюшкой только того и оставалось, что куда-нибудь убраться из этого города. Куда именно мы уйдем, мы не знали, да и не слишком об этом задумывались. Куда-нибудь подальше, мир велик — а для нас с Феюшкой он был велик даже слишком… Стало быть, послезавтра и уедем. Завтра я вытребую деньги у одного из моих работодателей (без денег-то разве далеко уедешь?), и — будь ты навеки проклята, Зона, коль ты не желаешь ни меня, ни моего любимого человека оставить в покое!..

Однако между «сегодня» и «послезавтра» было еще и «завтра», и оно, это «завтра», все в итоге и решило. Опять-таки скажу позднее, откуда я все это знаю: сейчас же хочу рассказать о том, что произошло между «сегодня» и «послезавтра».

В тот день у автора статьи Наливкина состоялась одна встреча. Ему позвонила содержательница подпольного городского борделя мадам Грязева по прозвищу, само собою, Грязь. Эта Грязь была из наших, из зоновских: не знаю, как она меня, а я ее в общем и целом знал. Да, думаю, и она меня также знала: мы, зоновские, так или иначе все друг дружку знаем… Бордель, который содержала Грязь, был замаскирован под городскую грязелечебницу (вот ведь сколько всяческой, как природной, так и человеческой грязи в одном месте!): однако кому надо, те знали, какой грязью потчевали в этой лечебнице…

Ну, так вот: в тот день у Грязи была встреча с репортером Наливкиным, и речь на этой встрече шла о его статье, а по большому счету, о нашей с Феюшкой судьбе. Надо еще сказать, что репортер Наливкин и содержательница борделя Грязь прекрасно были знакомы друг с дружкой, да и как им не быть знакомыми, коль они были людьми одинакового склада!

— Читала, читала! — воскликнула мадам Грязь, любовно разглядывая репортера Наливкина (эта встреча, как мне потом рассказали, происходила в служебных апартаментах Грязи при накрытом столе и при девочках). — Ну, молодец! Уж коли ты возьмешься за какую-нибудь тему, то можно быть уверенным… Одно слово — молодец! Талант! Надо же, выкопал в нашем городе карликов, да притом в каком ракурсе их выкопал! Одно слово — молодец!

— Да уж чего там… — скромно потупил глаза Наливкин.

— Ну, — ухнула мадам Грязь, — выпьем за талант, который столь редок в этом мире! А есть у меня к тебе, друже, — сказала Грязь после того, как выпили, — один прелюбопытный и выгодный разговор…

— Ну? — спросил Наливкин, для которого слово «выгода» было, вероятно, самым святым на земле словом.

— Да я о твоих карликах… — сказала Грязь. — Вот ведь какая любопытная мыслишка пришла ко мне, когда я читала твою статью… А что бы, думаю, было, если бы эти двое карликов, он и она, да поступили на работу в мое заведение?

— Э-кхе! — поперхнулся Наливкин. — Интересно, в каком же качестве?

— Да все в том же! — хохотнула Грязь. — В том же, что и остальные мои работники, мать-перемать! Представляешь, Дюймовочка в моем заведении! Девочка, которая одновременно давно уже и не девочка, ха-ха-ха! Экзотика, мать-перемать! Если это дело соответственно разрекламировать, то, думаю, от клиентов не было бы отбоя! Вот ты сам — разве не согласился бы отведать девочку, а?

— Ну-у-у… — многозначительно протянул Наливкин.

— Вот видишь! — все более воодушевлялась Грязь. — Да ежели ее, эту Дюймовочку, как следует отмыть, да принарядить в цветастое платьице, да заплести косички… да что там говорить! И главное — никакого риску! Никакого совращения малолетней, потому что — сколько ей, ты говорил, годков?

— Вроде как двадцать четыре или двадцать семь… — припомнил Наливкин.

— Вот видишь! — воскликнула Грязь. — Все по закону! Ну и он, карлик, думаю, также на что-нибудь сгодился бы… Хотя бы как рекламное приложение в заведении…

— Насчет него — сомневаюсь, — нахмурился Наливкин. — Гад и психопат! Вряд ли договоришься… А что касаемо Дюймовочки… предложение мне нравится. Нет, здесь и впрямь что-то есть! Только… Как, по-твоему, ее заполучить в твои апартаменты-то? Ведь не силой же… А добровольно она, пожалуй, и не пойдет. Может, и пошла бы, да только этот гад не позволит…

— Ну, а ты, Наливкин, подумай, — вкрадчиво сказала Грязь. — Подумай, говорю, как мне ее заполучить. В смысле оплаты… как там у вас — гонорара?.. так вот, в смысле гонорара за такое дело я не поскуплюсь. Ты меня знаешь.

— Надо подумать, — сказал Наливкин, поразмыслив. — И не мешало бы получить некую сумму в качестве предварительных расходов. Кого-нибудь подпоить, подкупить, то-се…

— Само собою, — сказала Грязь. — Ты уж, родимый, мне ее только доставь, а уж там… Помимо гонорара могу даже даровать тебе право первой ночи. Ты как насчет права первой ночи с Дюймовочкой, а?

— Больно надо, — с ухмылкой произнес Наливкин. — Сначала надо сделать дело…

— Сделай, милый, сделай. В обиде не останешься, — пропела мадам Грязева. — Да, может быть, тебе сегодня нужна девочка? Бесплатно, за счет заведения?..

Они поговорили еще, обсудили всяческие детали, ударили по рукам и распрощались.

В тот же вечер Наливкин принялся действовать. Перво-наперво он тайно отправился к нашей квартирной хозяйке Семеновне и уговорил ее участвовать в похищении Феюшки. Уговорить Семеновну было делом весьма несложным: не было, наверно, на свете такой подлости, которую не согласилась бы сделать Семеновна в обмен на деньги или водку. Этой-то ее особенностью характера Наливкин и воспользовался.

— А что, Семеновна, — сказал он, явившись под покровом темноты, — скудновато ты живешь, убогая! Ни тебе выпить, ни тебе закусить, я уже не говорю о новых ботах и пальтишке… Да-а-а… Добрая, благородная старуха, а маешься от бедности. Непорядок!