Старый, завербованный еще предшественником Михаила, агент, врать не мог. Да его распирало от радости, что в кои‑то веки пригодился! Ошибаться… Свое дело ювелир понимал. Собственно, и осведомителем заделался после того, как был схвачен за ваяющую фальшивые драгоценности руку. А у неподдельных камней такого размера путь один – через сокровищницу царей, да через эргастерии Меры. Еще можно заподозрить работу мастера по арабскому заказу. Перса или римлянина – неважно. Но арабы до последнего времени предпочитали саблю тонким интригам…

Купец не заметил, как остался один на один с десертом. Крайне странным. Горячая черная жидкость не напоминала ни один из известных напитков. Это означало, что на этот раз Гвен придумала что‑то новенькое. Чашек почему‑то было три. Запах показался Михаилу приятным. И он как раз решился попробовать когда священнодействие обеда было окончательно разрушено торопливыми шагами, запахи размел взмах заменявшего дверь полога…

– Михаил, выгляни. – Лица на компаньоне не было. – Я не знаю как себя вести! Я вообще схожу с ума! Ты помнишь трактирщика и его дочь, рыжую? Они явились. И ее видели слуги… Да что слуги! Есть же иноземные купцы. Ее, считай вся ойкумена видела!

– И что? – Михаил поставил чашку на укрытый льняной скатертью стол. Шик торгующего с Уэльсом человека.

– Выйди к ним и разберись сам! Я в панике… Ну почему это случилось именно со мной?!

Сикамб потряс головой. Не помогло. Но… На столе стояли три чашки с черным напитком.

– Пригласи ее, – сказал, – и отца приемного – тоже. И займи других клиентов…

А не подслушивай. Но компаньона вымело. Глухие, торопливо вежливые фразы сквозь щель под неплотно прикрытой дверью. Частые тяжелые шаги.

Михаил, хоть жил и не в Италии, был истинным римским гражданином. Рожденным на восьмом веку империи. Инстинкт согнул его в поясном поклоне. Лишь когда тело распрямилось, разум отметил то, что чутье подсказало и так: наряд неожиданно прибавившей в росте гостьи, незамысловатый и монашески скромный, соответствует самым строгим понятиям о достоинстве. Ни шитья, ни драгоценностей. Простая белая – и светло‑серая – ткань. Что только подчеркивает изысканную форму одеяния и винную каплю рубина на среднем пальце правой руки. А на голове вместо покрывала полоса льняной ткани. Белая на красном. Красном, как свежая кровь.

Худшие опасения сбылись, и именно исходя из них приходилось строить будущую игру. На головы – в роли малозначащей фишки.

Странно, но разговор завели о торговле. И с первых слов Сикамба хлестнул по ушам вкрадчивый, распевный выговор. Ему доводилось слышать это произношение. В те годы, когда ходил в столицу империи.

– Как видите, приличные дамы в Камбрии есть. – Рыжая улыбалась одними губами. – Ваш комит ошибался. А вы, между прочим, обещали рассказать о событиях последнего года. Что на рубежах с магометанами? Заключен ли мир?

– В Сирии происходят какие‑то стычки, – пожал плечами Михаил, – а мира с язычниками быть не может. Но это‑то как раз старо и не интересно. После падения узурпатора Валентина новых мятежей не было. Так что базилевс Констант спокойно правит, и все мы молимся за него. Но в Африке первое слово принадлежит теперь экзарху Григорию. Который, однако, остается всего лишь экзархом, и на власть над империей не покушается, так что в столице его терпят. Ах, да, Констант помолвлен! Возможно, когда мы вернемся в Африку, у нас будет императрица…

Дэффид не мог взять в толк, отчего купец так тушуется. Мелет языком не по делу. Дело‑то простое. Раз мира с язычниками нет, значит, льна из Египта в империи тоже нет. Значит, лен должен вырасти в цене. Полотно можно продать задорого. Раз мира нет, значит нужна одежда для воинов – тут лучше льняной нет, нужно оружие. Флоту нужны канаты – тоже лен. Вывод: пусть берет хоть все, что есть, но дороже, чем в прошлом году. На треть.

Римлянин сопротивлялся настолько вяло, что Дэффид признал: перестарался. Старики говорили верно: сиды достаточно. Похоже, Немайн таки чувствует цену. Стоило огород городить? Вот как Михаил завороженно смотрит. А с другой стороны: кофе выпит, по рукам ударили, задаток взяли. Может, в империи лен взлетел так, что ему и эти цены счастьем кажутся? Пора и честь знать.

Земляной пол византийской конторы оказался предательски ровным. За порогом пришлось снова привыкать к выбоинам и колеям на грунтовой улице предместья. Именно в этот момент раздался голос Тристана.

– Леди сида! Э‑эй! Пришли франки! Здоровенный халк! А на халке несколько священников. Кажется, даже епископ есть. Сейчас они беседуют с братом Марком… И мама просила передать вот это…

Сида повернулась чуть резче, чем следовало. Высокая подошва свернулась набок, Немайн начала валиться набок, как корабль без балласта. К счастью, рядом был устойчивый, как скала, Дэффид, подхватил, не дав упасть. А вот повязку о сильное плечо сида перекособочила. Уши обрадовано выскочили на волю.

Римлянин застыл статуей. Из головы рыжей торчали… Рога? Демонические уши? Звериные? Чудовище открылось на ярмарке, среди честного христианского люда – и никто не тычет пальцами, не кричит "демон!". Не бежит в ужасе. Горожане продолжают вежливо здороваться, хуторяне и ирландцы пялятся с настороженным интересом, подбежавший мальчишка извиняется перед "леди Немайн" и протягивает навощенную табличку с посланием…

Михаил осознал – камбрийцы знали об уродстве рыжей! Находили неопасным. Знакомым. Понятным. А прибавить возвышенную латынь, каменеющее при греческой речи лицо, отрезанные волосы, странный, утонченно нечеловеческий облик. Неподдельный акцент дворцовых гинекеев. Попытку продать перстень. Настоящий. Конечно, настоящий. Печать, положенную чиновникам первого класса. И выше.

Заговорщица? Да. Самозванка? Как бы не так!

Михаил константинопольских царей вживе не видел. Зато потратился – сдуру! – на портрет императорской семьи. Хотел повесить в карфагенской конторе, подчеркнуть столичные связи. Было это шесть… Нет, уже семь лет назад. Четыре года назад картину пришлось снять. И уже четыре года он возил ее с собой. Надеясь продать варварам – единственный не слишком опасный способ от нее избавиться. В конце концов, продавать и покупать вещи – естественное для торговца занятие.

Портрет выполнен в классическом ранневизантийском стиле – в иконописном. Выглядит, как окно в странный мир с обратной перспективой, где далекое больше близкого. Возносится в небо Святая София, на ее фоне стоят бесплотные фигуры с удивительно живыми лицами. Император Ираклий с женой Мартиной, его коронованные дети. Среди них – нынешний базилевс. Из‑за которого картину нельзя сжечь, изрубить, выбросить. Вдруг доложат об унижении и уничтожении изображения императора. Помнится, при императоре Маврикии некто на золотой пяткой наступил. У императора было плохое настроение, и бедолагу посадили на кол. Хотя обычно хватало "предания мечу". Надеяться, что оскорбление величества – а то и попытку колдовства – не заметят, не следовало. У состоятельного человека всегда есть слуги, слуги замечают все – а премия доносчику платится из имущества пойманного злоумышленника. В самом лучшем случае сначала ожидал шантаж, а в конце, по разорении, застенок и плаха.

В довершение бед художник не был бездарью! Угадал если не истину то приближение к ней, что делало портрет еще более опасным.

Изможденное лицо воина, уставшего от битв. Видно, император более всего мечтает об окончании церемонии, и об огромном своем кресле. Толковый врач, наверное, по одним складкам на лбу диагноз поставит. А ведь сквозь драпировки пробивается расплывшаяся от водянки фигура и неестественная, болезненная поза. Император смотрит на семью, гордо и обеспокоенно. Надломленный борьбой, истомленный болезнями, умирающий царь делает последний смотр своим наследникам. Смотрит прямо перед собой? Или чуть‑чуть косится на жену? Мартину‑Анастасию. Его позор. Его счастье. Опору спине и посох в руках, до последнего вздоха… Походная жена, сдуру награжденная венцом. Злая мачеха старшему сыну. Та, что каждый год приносила царю по ребенку. Часто – мертвому. Господне наказание за кровосмесительный брак. Но в Анатолии, под персидскими саблями, они об этом не думали. Положение казалось безнадежным, да что там – страна и вправду была обречена. Племянница императора сбежала из гинекея на войну за честной смертью, а получила бесчестную жизнь. Но вышло, как вышло… Рядом с императрицей – родные сыновья, слабые духом и телом, но добрые и верные соправители отца.