А вот рассказ, относящийся к началу нашей эры. Несколько человек отплыли из палестинской Кесарии в Италию. На следующий день корабль прибыл в Сидон, но по выходе оттуда ветры заставили его пристать к Кипру (те самые ветры, которые спасли жизнь Унуамону). Затем пассажиры достигли ликийского города Миры и там пересели на попутный египетский корабль. Однако, поравнявшись с Книдом, корабль был вынужден из-за ветров приблизиться к Криту и с трудом добрался до Ласеи на его южном берегу. Зимовать в Ласее было опасно, поэтому корабль воспользовался южным ветром и отправился на запад, стремясь дойти до Финика с удобной для зимовки гаванью. Но вскоре задул норд-ост, прибивший корабль к островку Клавдедо есть отбросивший его назад. Моряки спустили парус, укрепили корпус и отдались на волю волн. На следующий день буря усилилась, и с корабля стали выбрасывать груз, а еще день спустя в море полетели вещи пассажиров. Буря вынесла судно в Адриатическое море, и там, когда после 14-суточной трепки оно приблизилось к земле, корабельщики решили бежать, бросив пассажиров на произвол судьбы. Раз за разом бросали лот. Когда глубина стала явственно уменьшаться, отдали четыре кормовых якоря и стали дожидаться рассвета. Утром корабельщики сели в лодку — якобы для того, чтобы завести носовой якорь, но пассажиры, заподозрив неладное, перерубили канат и остались лицом к лицу с бушующим морем. Их было 276, свободных и узников. Они стали выбрасывать пшеницу из трюмов, чтобы облегчить судно, а когда рассвело, увидели, что находятся в заливе с отлогим берегом. Они подняли якоря, поставили малый парус, освободили рули и направились к суше. Последовал толчок, и нос корабля глубоко увяз в песчаной косе, тогда как в корму с силой ударяли волны. Решив, что настал последний час, пассажиры хотели было умертвить узников, но кто-то нашел лучший выход из создавшегося положения. Умеющие плавать бросились в воду и достигли берега, а остальные разломали полуживой корабль и спаслись на досках. Оказалось, что они заброшены на остров Мелиту. Там они провели три зимних месяца, а с наступлением весны их взял зимовавший на Мелите александрийский корабль «Диоскуры», доставивший их в Сиракузы и затем в Регий. Через сутки подул попутный южный ветер, и на второй день пассажиры добрались до Путеол.

Был ли этот рейс необычным и не приукрасил ли рассказчик свои беды? Едва ли. Мелкие, но точные детали убеждают в обратном.

Упомянутые пять якорей сразу заставляют вспомнить галеру Махдия: именно такое количество обнаружили археологи в ее обломках. Якоря имели, как правило, деревянные лапы и веретено (они исчезают в воде бесследно) и свинцовый шток весом от 28 до 600 кг — в зависимости от размера корабля. Веретено тоже бывало иногда металлическим и покрывалось сверху слоем дерева — как в барках Калигулы. Известны случаи, когда якорь делался полым и его вес зависел от того, сколько и какого балласта насыплют в него. Карфагеняне, например, заполняли такие якоря камнями, а перед отправкой в обратный путь заменяли камни серебром, оловом или другим ценным металлом, превращая судовую принадлежность в дополнительный полезный груз.

Грузовые корабли имели тоннаж от 60 (ликийские) до 1300 т (зерновозы). Тоннаж измерялся количеством стандартных 30-литровых амфор: минимальное количество их на борту было 2 тыс. (Цицерон), стандартное — 3 тыс. (Демосфен, Плиний), максимальное — 10 тыс. (Фукидид, Страбон). Но это только данные известных источников, могли, конечно, быть и другие. Так же обстоит дело с определением средних размеров римского судна. Г. Нойкирхен считает, что его длина — 20 м, ширина — 6, осадка — 3 м при водоизмещении 200–300 т (91, с. 49). М. Лазарев располагает иными сведениями: длина 20–30 м, ширина — 6–8 м, водоизмещение — до 500 т, а в отдельных случаях до 1200 т (86, с. 53).

Как и у греков, корабли имели собственные имена, но определить их не всегда бывало просто. Можно абсолютно уверенно утверждать, что на главном парусе упомянутого александрийского судна были изображены Диоскуры — Кастор и Поллукс. Но если судно называлось, скажем, «Борисфен» или «Исида», нужно было хорошо разбираться в иконографии, чтобы не спутать бородатого Борисфена с бородатым Зевсом, а рогатую Исиду с рогатой Танит. Иногда на парусе рисовали атрибут божества, иногда — один лишь инициал, причем это мог быть инициал не имени бога, а одного из его бесчисленных эпитетов. Нередко судно называли по имени скульптуры, установленной на носу, на корме близ алтаря или на клотике мачты. По крайней мере со времен Калигулы на корме кораблей можно было увидеть знамена — возможно, императорские штандарты.

Заметно улучшилась система жизнеобеспечения; римские корабли располагали поршневыми помпами и насосами для откачивания воды. Крупные корабли несли на палубе шлюпку в дополнение к той, что испокон веков сопровождала все корабли, привязанная на длинном тросе к корме.

Скорость кораблей зависела от их оснастки. Л. Кэссон упоминает два основных ее вида (111, с. 218–220). Одна — обычная, квадратная: марсель в сочетании с главным парусом, иногда бизань и непременный артемон на короткой наклонной носовой мачте (римляне иногда использовали эту мачту как стрелу при грузовых операциях). Некоторые изображения показывают марсель разрезанным посередине: этот разрез пропускал сквозь себя тяжелый форштаг и позволял кормчему смотреть вперед по курсу и поддерживать связь с носовыми матросами. Реи могли спускаться и подниматься, регулируя площадь парусности и скорость хода. Другая оснастка — шпринтовая: либо короткошкаторинная, рейковая с косым парусом, близким к латинскому, либо собственно шпринтовая, считающаяся датским изобретением XV в. При шпринтовой оснастке верхний угол косого четырехугольного паруса растягивается свободным концом шпринтова шеста, прикрепленного другим концом к петле в нижней части мачты, вынесенной ближе к носу судна. При благоприятном ветре суда делали в среднем от 4 до 6 узлов, при противном — не более 2, но если квадратная оснастка не может повернуться более чем на 7 румбов к ветру, то шпринтовая значительно улучшает маневренность судна.

Совершенствование флотов вело за собой совершенствование навигационных и географических знаний. Плавание считалось спокойным и безопасным от восхода Плеяд (25 мая) до восхода Арктура (16 сентября). Затем шел «сомнительный» сезон с дождями и шквалами, а с 11 ноября до 10 марта плавание исключалось напрочь (66, IV, 39). 5 марта устраивалось торжественное открытие навигации, сопровождаемое играми и общественными зрелищами. Этот праздник — плойафесия — пришел в Рим из Александрии и был посвящен спуску судов на воду: считалось, что именно 5 марта отправилась в путь на своем корабле Исида на поиски Осириса. Поэтому праздник имел еще одно название — «День плавания корабля Исиды». Он знаменовал наступление второго «сомнительного» сезона, возможного, но опасного для судоходства.

Римские кормчие знали много полезных примет, позволяющих предугадывать погоду: цвет луны и ее форма, восход и закат солнца, величина и форма облаков, характер волнения на море, температура и влажность воздуха, поведение птиц и морских животных — все это читалось ими, как раскрытая книга природы. Ночью на помощь приходили звезды и маяки: примерно два десятка их было установлено в разных местах необъятной империи, и один маяк сохранился (правда, в перестроенном виде) в Гавани Артабров, откуда обычно плавали к Британии за оловом. Широчайшую картину ориентирования по звездам дают античные авторы Овидий, Лукан и многие другие.

Изучая небо и природные явления, ученые не оставляли своим вниманием и мир земной. Походы Цезаря, Помпея, Красса неизмеримо раздвинули его границы и положили начало проникновению римлян в места, считавшиеся до того недоступными или необитаемыми.

Оживление судоходства в Южных морях вынудило Птолемеев учредить новую должность: в 78 г. до н. э. стратег из Фиваиды Каллимах стал также «стратегом Индийского и Красного морей». Флотилии египетских кораблей теперь часто наведывались в Южную Аравию, открыли остров Диоскориду, совершали из Аданы прямые 40-дневные рейсы в Индию, минуя посредников-арабов с их международным рынком Пальмирой или Тадмором. На южном берегу залива Асэб Птолемеи возродили заброшенный город Дир, превратили его в крупный благоустроенный порт, соединили дорогой с Коптом и переименовали в Беренику. По своему назначению и расположению у пролива он напоминает Гибралтар. Другая крепость, Миос-Гормос, соединенная дорогой с Кенополем, располагалась на африканском берегу южнее Синайского полуострова. Вместе с близлежащими островами Шадван, Тавила и Гафтун-эль-Кабир она была мощным форпостом для защиты торговли при входе в Суэцкий залив, где орудовали шайки набатеев. «Раньше набатеи жили смирно, — пишет Диодор, — получая пропитание от скотоводства, но когда александрийские цари развернули торговое судоходство, набатеи принялись не только нападать на потерпевших кораблекрушение, но стали также строить пиратские корабли и грабить плавающих по морю» (49, III, 43, 5). Птолемеевский флот восстановил порядок в этой части моря.