Хозяйка и сейчас была в саду — стоя на табуретке, подвязывала ветку абрикосового деревца, чтоб ветка не залезала в окно.

— А-а, наши хлопчики! — звонко крикнула она.

У нее была маленькая полная фигурка, ладно обтянутая синим в горошек платьем, и милое подвижное лицо из тех, что долго сохраняются молодыми, — было бы настроение хорошее.

— Здрасте, Ксюша Кузьминишна! — крикнул Палька, пользуясь уважительно-ласковым прозвищем, утвердившимся за всеми членами этой семьи: Кузьмичи.

— Шли по домам, а ноги привели к вам! — подхватил Липатов. — Можно до вашей хаты?

И только Саша почтительно поклонился будущей теще:

— Добрый вечер, Аксинья Петровна!

— В хате вам делать нечего! — шутливо откликнулась хозяйка. — В огороде для вас интересней.

В огороде склонились над грядкой две девушки. Две косы — черная и русая — спадали на ярко вышитые украинские рубахи. Две пары рук тщательно пропалывали капусту. Поглощала ли работа все внимание этих тружениц настолько, что они не слыхали голосов пришедших, или таковы уж законы девичьей гордости? Саша поднял камешек и осторожно бросил его в огород. Девушки дружно вскрикнули, оглянулись, засмеялись. Одна из них не выдержала и сама побежала навстречу гостям, заправляя за ухо выбившуюся светлую прядку.

Оторвавшись от подруги, она тотчас забыла все правила девичьей игры. На ее простеньком, круглом, совсем юном лице, обращенном к Саше, проступила такая беззаветная радостная преданность, что Липатов и Палька, застеснявшись, заторопились прочь.

Субботние послеполуденные часы, видимо, были использованы с толком: абрикосовые и вишневые деревца окопаны и политы, ягодники подвязаны и тоже политы. Лопаты стояли рядом, воткнутые в землю, лейки сохли, перевернутые, а работники — отец и сын — вовсю намывались у колонки.

Заря окрашивала в розовый цвет их обнаженные спины и руки — у обоих одинаково мускулистые и складные, хотя один был выше и тоньше, а другой шире и кряжистей. Кузьма Иванович первым накрепко растерся полотенцем, накинул чистую рубаху, и сразу, как только здоровое, кряжистое тело скрылось под рубахой, заметнее выступило по-стариковски морщинистое лицо с седыми усиками.

— А-а, мушкетеры! А куда третьего подевали?

Не дожидаясь ответа, он взял под руку Липатова и повел его к дому, торопясь закурить трубку и высказать то, что его занимало.

— Нет, Михайлыч, как тебе нравится это английское гостеприимство?! Риббентроп гостит в имении лорда Лон… Лон…

— Лондондерри.

— Во-во! Якшаются с фашистами, лебезят перед Гитлером, а Чемберлен и Черчилль требуют усиления вооружений. Как ты это понимаешь, а?..

Вовка все еще фыркал и ухал у колонки: Палька щедро поливал его вздрагивающую от холода спину.

Оставшись одна, вторая девушка бросила работу, выпрямилась, потянулась всем своим сильным, статным телом и не спеша направилась к париям у колонки. Ее черные глаза глядели на них лукаво и смело.

— Хватит тебе, Вовка! — сказала она и закрыла кран. — Размокнешь.

Он повернул к ней покрасневшее от воды лицо с застенчивой кузьменковской полуулыбкой.

— А тебе жалко будет?

— Не надейся, — сказал Палька. — У этой девицы сердце из ржавого железа.

— А ты помолчи, когда старшие разговаривают!

Оба озорно улыбнулись и стали удивительно похожи. Девушка была сестра Пальки, Катерина.

— Ты ошибся калиткой, — сказала она брату, — твоя наискосок через улицу.

— Повторяю твои ошибки, — откликнулся Палька и подтолкнул Вовку, который стыдливо прикрыл полотенцем голую грудь. — Ты не знаешь, ради кого она бегает сюда полоть ваш огород, когда свой зарастает сорняками?

Вовка молча улыбался и следил влюбленным взглядом за уверенными движениями Катерины. Она ополоснула руки, набрала воды и теперь пила из ковша, роняя на землю блестящие капли.

— Дай-ка полотенца краешек, — попросила Катерина, помахивая мокрыми руками.

— Я сам тебе вытру… Ой, как ты оцарапалась!

— Ажину искала в балочке.

— Что ж без меня? Я б тебе самые верхние пригнул.

— Думаешь, сама не добралась?

Палька почувствовал себя лишним. Поразмыслил: подразнить сестру еще или не стоит?.. Но вечер был так хорош, так светло сияла заря и такой особый, независимый от зари горячий свет играл на лицах обоих при этом как будто незначительном разговоре, что Пальку пронзила зависть. Он поплелся к веранде и присел на ступеньку рядом с Кузьмой Ивановичем и Липатовым, которые, покуривая трубочки, уже точно установили, что Англия поощряет германский фашизм и сама себе роет яму.

— Люба, Катериночка, собирайте на стол! — из летней кухни закричала Кузьминишна. — Павлуша, открой-ка погреб! Вова, отец, садитесь за стол да гостей зовите! Костя, раздуй самовар, чтоб песни пел!

— Всем дело нашла, — сказал Кузьма Иванович и выбил трубку. — Пошли, раз такой приказ вышел.

Через несколько минут все собрались на веранде за столом, на котором победно трубил, роняя в поддон красные уголья, «его величество самовар» — так прозвал его Липатушка. Липатов давно был своим в этом доме — он входил в шахтерскую жизнь под началом Кузьмы Ивановича, а теперь они работали вместе: молодой инженер и опытнейший мастер. Липатов ввел в дом своих друзей по институту, помогавших ему осваивать премудрости теории. Теперь и Саша стал своим — свадьба назначена на август. На особом, почетном положении бывала тут и Катерина: все хотели, чтобы она вошла в семью женою Вовы, а она медлила, лукавила, отшучивалась.

Один Палька еще чувствовал себя здесь немного скованным. Он дружил с Вовкой и любил его даже больше, чем когда-то любил его младшего брата, Никиту, прежние грехи Пальки как будто забыты… Но мог ли он сам забыть, что, увлекшись наукой, он просто отбросил, как помеху, дружбу с Никитой, а Никита отбился и от учебы, и от работы. Никита стал горем этой семьи…

Семья Кузьменко была одной из самых уважаемых семей на шахте. Кузьма Иванович работал тут больше тридцати лет, участвовал в двух революциях, отсюда уходил воевать с Деникиным и разными бандами, потом восстанавливал шахту и гнал добычь на помощь разоренной республике, здесь же вступил в партию большевиков. Уважали семью и за Вовку, и за Любу. Вот только Никита…

О Никите обычно не заговаривали, чтоб не мрачнел Кузьма Иванович, не туманилась Ксюша Кузьминишна. Но сегодня именно она заговорила о нем:

— А мы от Никитки письмо получили!

— Ничего там особенного нет, — сдвинув брови, пробурчал Кузьма Иванович. — Приедет — поглядим.

— Да ведь интересно, — виновато сказала Кузьминишна и вытянула из кармана письмецо.

Этой весной, отчаявшись обуздать сына, Кузьма Иванович с помощью Аннушки Липатовой пристроил Никиту рабочим в изыскательскую партию. Начальнику партии Митрофанову, с которым Кузьма Иванович когда-то вместе воевал против басмачей, была послана секретная просьба: бери хоть кнут, хоть вожжи, а зажми его в кулак — не слушался отца, пусть послушается кнутца… Со дня отъезда Никита прислал только одну открытку, а вот теперь письмо.

Кузьминишна торжественно читала имена всех присутствующих — им передавались приветы с веселыми добавлениями.

— «…Еще привет Катеринке, надеюсь, ее язычок не притупился. Еще передай Вовке…» Ну, это я пропущу, — многозначительно сказала она, зыркнув глазом на Катерину. — «А мою маленькую маму…» Вот озорник-то! «…мою маленькую маму поднимаю в воздух и целую в обе щеки…» — Она рассмеялась по-молодому звонко, счастливая этой лаской.

— Как он там, освоился? — осторожно спросил Палька.

— «Если удастся приехать, как мы хотим, заберу с собой хоть на неделю Кузьку — пусть поглядит работу на буровых вышках и узнает, что у него под ногами…» Значит, освоился, верно? — с надеждой сказала Кузьминишна и обвела всех умоляющим взглядом, чтоб подтвердили: да, освоился и полюбил свои буровые вышки, вот и братишку хочет взять…

— Обязательно поеду! — выкрикнул Кузька.

— «А приехать мы сбираемся, как только отремонтируем машину, может, в ближайшую субботу или в следующую, товарищ Митрофанов хочет повидать папу…»