Андрей Сергеевич прислушался: где же это поют? И покачал головой: да там, в господском доме, в котором сейчас устроено общежитие. Сидят девчонки на старом крыльце и поют эту хорошую уральскую песню, немного грустную, немного шутливую. Юлька, наверное, тоже там. И верный Саша с ней…

Почтовое отделение было размещено в длинном полуподвальном зале одного из соседних домов. Столы за стеклянными перегородками пустовали, только вдали за зарешеченным оконцем светился огонь. Там — телеграф, телефонный коммутатор, трансляционный узел. И дежурная. Вцепившись пальцами в пышный начес, девушка с увлечением читала толстую и сильно потрепанную книгу.

— Телеграмму? Сколько угодно. Бланки на столе. Там чернила и ручки. Темно? Сейчас включу свет.

Андрей Сергеевич уселся за длинный, закапанный чернилами стол. Не просто было сочинить телеграмму в таких сложных условиях. Нет, не потому, что чуточку выпил и шумело в голове. И не потому, что смертельно устал. Телеграмма была первым шагом к примирению с Ириной. А как мириться, если, собственно, ссоры-то не было. Было чувство некоторой вины перед Ириной и вот его нужно как-то выразить на телеграфном бланке.

«Склоняю повинную голову…» «Прошу милости и снисхождения…» «Семнадцатого блудный муж возвратится родные пенаты…» Нет, все не так. Надоела ирония, к шутам! Надо написать просто: «Виноват перед тобой не беспокойся полный порядок поездка прошла великолепно выезжаю домой семнадцатого…» «Целую» добавить или нет? Добавить! Кашу маслом еще никто не портил. Итак — «целую твой Андрей».

Девушка дело знала и работала молниеносно. Наконец, гулко стукнула штампом, и стук отдался в зале наподобие выстрела. Андрей Сергеевич осмотрел квитанцию. В черном круге стояли черные жирные буквы: «Собольск-13».

— Сегодня уйдет? — спросил он.

— Сейчас передам на центральную. Утром будет в Чите.

Хорошо, что утром будет в Чите. Ирина успокоится.

Андрею Сергеевичу не хотелось уходить. Он внимательно слушал, как девушка передавала по телефону его телеграмму. Казалось, что теперь должно что-то произойти. Невозможно, но ему казалось, что девушка должна передать ему ответную телеграмму: «Свинья ты, Андрей! Большая и грубая свинья!»

— Передала Сажина. Кто принял? — Девушка сделала отметку и повесила трубку.

Вопросительно взглянула на Потанина: что еще? Андрей Сергеевич смутился: действительно, чего он тут торчит?

— Э-э! А скажите, что значит вот это — «Собольск-13»?

— Очень просто. «Собольск-13» — адрес нашего почтового отделения. Вижу я такое обозначение и уже знаю: это почтовое отделение на заводе «Электрика». Дальше читать не нужно. Знаете, как удобно при сортировке?

— Большое спасибо! Всегда буду писать «Собольск-13», — пообещал Андрей Сергеевич и зашагал к выходу.

Вот так. Помнится, когда отец получал письма, на конвертах значилось — Собольский уезд, мельница господина Потанина. Теперь просто: Собольск-13. И никакого господина. С тем и примите!

Он оглянулся: погрузив пальцы в начес, девушка продолжала чтение.

Пять ступенек вывели Андрея Сергеевича на улицу. Девчонки еще пели, но другую, незнакомую песню. Молочными каплями висели над улицей круглые плафоны. Все казалось очень близким и знакомым, словно он жил здесь уже целую вечность. И Андрей Сергеевич удивился, сообразив, что прошло всего-навсего немного больше суток. Столько событий, столько впечатлений — и всего лишь за сутки, а?

Казалось ему, что от сердца отвалился камень, гранитная глыба, которую он носил в себе долгие годы. Так долго, что перестал даже ощущать ее тяжесть, свыкся с нею. А теперь глыба исчезла, и от этого на душе было легко, светло, просторно. Честное слово, это были самые счастливые сутки за всю жизнь. Он был счастлив, честное слово!

Трогательно жалок и смешон был тот усталый и унылый человек, который всего сутки назад сидел у окна в гостинице и скорбно размышлял о смерти. Да ну ее к шутам! Смерти нет. Сейчас ее нет потому, что он жив. А потом ее не будет потому, что не будет его…

Андрей Сергеевич Потанин заложил руки за спину и неторопливо зашагал к гостинице.

1960—66 гг.

Лесная чаща отступала к горам. Впереди завиднелись домики Карачора. Машину затрясло на мощеном тракте, местами обдутом ветрами и только кое-где переметенном округлыми сугробами. Когда скаты вспарывали сугробы, взлетала вверх сухая снежная пыль, и какую-то минуту машина двигалась словно в дыму.

В поселке ветер стал слабее. Потянулись по-зимнему пустые огороды. У погрузших в снег плетней беспомощно торчала лебеда, мотались на ветру обезглавленные хлысты подсолнуха. В одном месте Бронислав увидел след бесстрашного зайца. Как уж он набрался духу заскакать в поселок — трудно судить.

Несмотря на непогоду, на улицах Карачора чернели толпы людей. По всему поселку голосили гармони, устраивались лихие пляски. Из-под ног плясунов клубился снег. Шальной ветер подхватывал белую пыль, нес ее по кругу. Девчонки визжали, прикрывая лица локтями, парни слизывали с губ и подбородков растаявшие снежинки.

Бронислав остановил машину у избирательного участка. Здесь было тихо и безлюдно. Четыре часа дня, волна избирателей уже схлынула, народ отголосовал.

Из школьного спортивного зала с гомоном вывалилась пестрая и яркая толпа участников самодеятельности, с загримированными лицами. Они забрались в потрепанный автобусик горьковского автозавода, и тот покатил на следующий избирательный участок, наверное, в Тургоныш.

Попутчик Бронислава, мастер лесоучастка Борчанинов, выпрыгнул из кабины и одернул полы белоснежного полушубка. Расстегнул верхние пуговицы, и Бронислав увидел голубую рубашку и черный галстук. Вроде бы не идет одно к другому, галстук и полушубок, подумал Бронислав, но ничего не сказал: зачем портить настроение человеку?

— Зайдем горлышки прополоскать? — предложил Борчанинов.

— Спасибо, не положено в дороге. Да мне скорей до города надо добираться. Поди, волнуется моя агитаторша — избиратель потерялся.

— Тогда бывай! Счастливой дорожки.

Дальше Бронислав поехал без попутчика, один. Глядя на веселящихся карачоровцев, размышлял: до чего же быстро привыкают люди ко всяким праздникам! Давно ли объявили день шахтера, день строителя, день милиции, а уже празднуют все эти дни, как будто тем праздникам по тысяче лет. Вот и день выборов тоже стал праздником и проходит не хуже, чем октябрьские годовщины или первомайские торжества. Про Восьмое марта говорить нечего!

В предгорье ветру бы стать тише, а он совсем разыгрался. Дорога почти исчезла под свежими сугробами, задние скаты начали кое-где подбуксовывать. Местами виднелись следы прошедшего грузовика. Присмотревшись, Бронислав определил, что это были следы его собственной машины. Кто же еще поедет в такую погоду глухой лесной дорогой? Бронислав придерживался голубых канавок в снегу с зубчатыми отпечатками на дне и потихоньку вел грузовик вперед.

Вот только нет еще дня шофера. А надо бы завести такой. Хотя бы потому, что во все другие праздники шоферне приходится работать больше, чем кому бы то ни было — того увезти, этого доставить, третьего подкинуть. Все отдыхают, все празднуют, одни шоферы работают, не считаясь со временем. Вот и ему досталось сегодня удовольствие ниже среднего. Люди слушают концерты в агитпунктах, а он должен тащиться по лесу с машиной, по борта заложенной березовыми дровами.

Дорога пошла в гору. Ох уж этот Бирюзовый хребет! Речка Соболка, точно раздурившаяся девчонка, вдруг ни с того ни с сего прижалась к лесистому склону. И вытеснила-таки со своего берега дорогу! Пришлось той взбираться на склон хребта и километра три бежать по взгорью, нависнув над Соболкой. Опасный участок! Сейчас, в метель, прямо-таки грозный участок. Того и гляди, что сверзишься под откос. Да и освещение дерьмовое. Кругом разлился тот сумеречный свет, который и светом-то не назовешь, — так, какая-то муть. Фары бьют вперед блеклыми неясными лучами и ничего осветить не могут. День угасает, но еще не угас, и свету от него никакого.