— Молодец, в самый раз приехал, — похвалил он Бронислава, вертясь перед зеркальцем. — Обожди минутку, умоюсь, довезешь до Карачора.

Казалось, он совсем не удивился появлению городского шофера в такой праздничный день. Только когда они, загрузив машину густо обросшими изморозью дровами, поехали в сторону Карачора, спросил:

— Хомяк послал? В такой-то день? Гусь он у вас и больше ничего. А ты чего уши развесил? Не имеет права в такой день посылать.

— Я не развешивал, — отвечал Бронислав. Ему и самому было досадно, что в такой день приходится разъезжать по лесу и выслушивать разные замечания. — Дрова инвалиду повезу. Жалко же человека!

К привычным запахам масла и бензинового перегара примешивался густой и острый запах свежей овчины. Бронислав приспустил окно.

— Первый раз надел, что ли?

— Полушубок-то? Самый первый. Да не я один, всем ребятам выдал к празднику. Пускай пофорсят перед карачорскими девчатами.

Бронислав хотел сказать, что не завидует тем, к кому пристроится такой пахучий кавалер, но не сказал: машина сползла в забитый снегом кювет и забуксовала. Он рванул несколько раз, но почувствовал, что только углубляет гнездо, в котором сидят задние скаты, и заглушил мотор.

Вдвоем они уселись на корточки и стали судить-рядить, как лучше выбраться: с грузом или без груза. Без груза проще, но гнуть хребтину под двухметровыми березовыми чурбаками желания мало. Опять же, у груженой машины сцепление, конечно, лучше…

Пока спорили, из снежной завесы вывалилась гурьба распевающих песни лесорубов.

— Ребята, да это ж наши! — заорали они во все горло. — В чем дело? Застряли? Да мы ее сейчас! Бронька, садись за баранку. А ну, навались. Раз-два, взяли!

От них, кроме овчины, попахивало еще и пивом. Новенькие полушубки, белые, коричневые, черные и рыжие, были распахнуты настежь — душа винтом! С гиканьем, уханьем, посвистами они выкатили машину на дорогу. Потом, чрезвычайно довольные своим поступком, начали тискать мастера и шофера в медвежьих объятиях. Праздник — он есть праздник.

— Сказали — выдернем, вот и выдернули. Как репку из грядки, — похвалялись парни. — Это нам нипочем. А в Карачор вы того… Поспешайте! При нас последнюю бочку распечатали.

— А чего ж сами не допили?

— И рады бы, да некуда стало. И так разов десять у обочины вставали. Пиво, оно, знаешь… Пучит.

Затрещала шестерня в коробке скоростей. Борчанинов высунулся из кабины:

— Шмеле-ов! Присмотри, чтобы никто не отстал.

— Присмотрю-у! — отозвался Шмелев и зычно захохотал неизвестно по какой причине.

Полушубки исчезли за крутящимся снежным пологом. Ветер донес обрывки песен и гоготанье. Веселые и лихие ребята — карачорские лесорубы. Как бы пригодилась их помощь сейчас, когда грузовик висит над обрывом!

Мотор остыл, Бронислав зябко поежился, потер руки, покрутил плечами. За окном было совсем темно, глухо, рокотали сосны очень похоже на морской прибой, который Брониславу пришлось послушать (служил в береговой охране на Дальнем Востоке). Он запустил и прогрел двигатель, потом вышел на дорогу. Снег бил в лицо, Бронислав спустил наушники и пожалел, что у телогрейки нет воротника: он бы теперь ой как пригодился!

В обычный рабочий день Бронислав не беспокоился бы ни капли. Карачорский тракт достаточно оживлен, через полчаса-час кто-нибудь обязательно проехал бы и помог выбраться. Но сегодня воскресенье. И не просто воскресенье, а День выборов. Нечего рассчитывать, чтобы кто-нибудь поехал, да еще ночью.

И никто не знает, что он застрял в лесу с пятью кубометрами березовых дров в кузове. Знает ли вообще кто-нибудь, что он выехал из гаража? Сторож знает — цепь с ворот снимал. Так ему даже неизвестно, куда и зачем пошла машина и когда должна вернуться. Не надейся, Бронислав, — охранник тревоги не поднимет.

Диспетчер? Диспетчера не было. По воскресеньям диспетчеров не бывает, общий выходной.

Так что вот так, шофер: ни на кого ты не рассчитывай. Берись за дело и выбирайся собственными силами. Так будет вернее.

Часы показывали два. Старинные часы, сделанные еще до революции. Футляр орехового дерева был причудливо инкрустирован, массивный медный маятник раскачивался с важной медлительностью, они звонко, прямо-таки молодо, отбивали каждые полчаса. Как часы попали в горком партии — никто уже не помнил. Каждый новый секретарь собирался их выбросить, но оказывался бессилен. Чтобы выбросить, надо было списать, а списывать оказывалось не за что — ходили часы удивительно точно.

В пять минут третьего секретарь Собольского горкома партии Анатолий Васильевич Смыков попросил междугородную станцию соединить его с секретарем соседнего Золотинского горкома партии Бормотовым Яковом Тимофеевичем. Линия была занята, и Смыкову пришлось несколько минут подождать.

В области Яков Тимофеевич был самым старшим из всех городских. Уже лет двадцать он работал в металлургическом Золотинске, ел, как говорится, нелегкий секретарский хлеб. Был у Бормотова редкостный партийный стаж, не раз он участвовал во Всесоюзных партийных съездах. Авторитетом пользовался чрезвычайным не только у себя в городе, но и у всех секретарей горкомов и райкомов. «Надо «старику» позвонить, уж что он посоветует», — говаривали секретари близлежащих районов и городов и минут по двадцать беседовали с ним. А у Смыкова повод позвонить Бормотову был и совсем основательный — «металлургический» Золотинск и «лесной» Собольск соревновались между собой.

— Привет металлургическому соседу! — сказал Смыков, услышав негромкое покашливание Бормотова.

— Здравствуй, здравствуй, юноша. С праздником! — ответил Бормотов. В его голосе уже появилась старческая хрипотца.

Они поговорили о выборах. Оказалось, что золотинцы идут впереди — на два часа у них проголосовало около восьмидесяти пяти процентов избирателей, тогда как в Собольске было всего семьдесят пять процентов.

— Вам уж скоро и отдыхать можно, — позавидовал Смыков.

— Слушай, не выдумывай! — Смыков услышал, как старик на том конце провода стал волноваться по совершенно неизвестной причине. — Ты меня слышишь? Не выдумывай, пожалуйста, Анатолий Васильевич. Сейчас самая пора у рубашки рукава закатывать. Вот увидишь, как разные сюрпризы да непредвиденные случаи начнут сыпаться. Ни в коем случае не успокаивайся!

— Я не успокаиваюсь, Яков Тимофеевич. Что вы! — Смыков был даже несколько озадачен горячностью старика.

— А кто сказал — отдыхать? Выбрось это слово из своего лексикона. Пусть оно не сбивает тебя с толку. Какая у вас погода? Завивает?

— Еще как. Свету белого не видно.

— Вот видишь — еще и погода. Помучаемся мы сегодня с хвостами… Попроси своих агитаторов обойти квартиры избирателей. Попомни стариковский совет — самое трудное только начинается…

Положив трубку, Смыков подошел к окну. На улице металась пурга. Темнело. Напротив, на здании кинотеатра, горели огни рекламы, а прочесть название кинокартины было невозможно — все застилал снег. В неплотно прикрытую форточку посвистывал ветер.

Смыков прихлопнул форточку поплотнее и приложился лбом к прохладному стеклу. Он был молод и впервые избран на пост секретаря, до этого работал начальником участка в леспромхозе. Там выборы проходили быстро и просто, уже с двух часов дня члены участковой комиссии изнывали от безделья: проголосовали все до единого. Вскрыть бы урны, подсчитать голоса и дело с концом, — да нельзя, жди двенадцати часов. А в час нарочный уже катил в городскую комиссию, вез все материалы. Смыков там участвовал в выборах либо как избиратель, либо как член окружной комиссии. А выборы в городском масштабе были его первым боевым крещением.

Он вернулся к столу, взял лист бумаги и сделал прикидку. В Собольске насчитывалось шестьдесят тысяч избирателей. Проголосовало сорок пять тысяч, наиболее сознательная и активная часть горожан. Должны еще проголосовать пятнадцать тысяч. А сколько же будет та одна десятая процента, которая не сможет принять участия в голосовании по разным там уважительным причинам? Так сказать, допустимая десятка? Смыков прикинул — шестьдесят человек. Пятнадцать тысяч и шестьдесят человек! Н-да, золотинский старик тысячу раз прав, трудности только начинаются.