— Ну и черт с ним, с твоим Гаевым! — ругается Юра: больше ему нечего ответить. Он смотрит на калитку, но Гаева уже нет во дворе, он приглашен в дом.

Юра расслабленно раскидывает руки и ждет дальнейших событий. Купаться ему расхотелось.

Что-то общее с китайским богдыханом: уперев руки в толстые и круглые колени, Гаев грузно сидит на низенькой тахте. Разглядывает обступивших ребятишек, а ребятишки разглядывают его:

— Вы, дядя, в самом деле картины делаете?

— В самом деле.

— А как вы их делаете?

— Поживете — увидите.

— А почему вы нашу антенну снять хотите?

Гаев отводит глаза и уклоняется от ответа.

— Э-э… Слушай-ка, парнище! Тебя как зовут?

Паренек, самый старший, вертит в руках длинную и узкую, как кинжал, отвертку и недоверчиво смотрит на Гаева:

— Горкой зовут. А что?

— Горкой? Лучше бы уж Холмом. Полняком-то как?

— Игорь.

— Вот уж не подумал бы. Гора — Игорь. Повернись ко мне спиной, Игорек. Так. Теперь пройдись. Походи, говорю. Слушай, а ведь неплохо. Очень даже неплохо.

Он встает и вертит Игоря во все стороны. Подросток неуклюж и нескладен. Давным-давно вырос из спортивного костюма — рукава по локоть, штаны чуть ниже колен. Белокур и изрядно лохмат, волосы словно проволочные от частых купаний. А в общем фигура подходящая и шефу, вероятно, понравится.

— Главный инженер у меня, — хвалит Дарья Дмитриевна. — За телевизором смотрит. Телевизорщика я привозила, так он нахватался у него, теперь мне и горя мало: машина работает как часы.

— Слушай сюда, Игорек. Пойдешь к нам дублером?

— Пойду, — не задумываясь, быстро отвечает Игорь.

— Хоть бы спросил, с чем его едят, дублера-то этого, — укоряет Дарья Дмитриевна.

— А я знаю, тетя Даша. Артиста подменять.

— Верно, — кивает Гаев. — Ничего сложного. Только и дела, что на скамеечке сидеть и семечки лузгать. Одним словом, будь поближе. Тебя Сурену покажем.

Ребята уходят, возвещая в множество горл один другому и всей улице:

— Горку в кине снимать будут. Ура!

— Дети — они есть дети, — вздыхает Гаев, свои внучата вспомнились. Как давно он их не видел, не тютюшкал! — Своих-то что, не имеешь?

— Почему не имею? Имею. Ленька в Ленинграде морячит, а Сонька на другом конце света, аж в самом Владивостоке свое счастье нашла. Да счастье ли? Даже сказать не знаю как. Скорее несчастье будет.

— Пьет?

— Закладывает, варнак. Лонись ездила к ним. Пилила, пилила, а толку — ничуть. Извелась Сонька, одни глаза остались.

— Пилка на алкачей не действует. Лечить надо. Вот выйдет закон о принудительном лечении — волоки его в лечебницу.

Однако! Устроилась шахтерка что надо. Кровать в пушистом с разводами одеяле и блистающими шарами, непременная гора подушек, диван в холщовом чехле, круглый стол в кружевной скатерти, полумягкие стулья, хороший китайский ковер и ковровые дорожки на полу. Уютно и удобно, без этой модернистской сухоты…

— Гнездышко старость коротать свила?

— Доживать где-то надо.

— Правильно. Доживать где-то надо. — Как поразительно ясен смысл трех будничных слов! — Подумать только — последний фильм снимаем! Пенсия. Старость. Больше ничего не будет, сеанс окончен.

— Но-но! Ничего не кончен, — сердито смеется Дарья Дмитриевна. — Недельку полодырничаешь и забегаешь. Столько дела себе найдешь — вздохнуть некогда будет. Я же нашла.

— Что именно?

— В поселковом совете партийных нагрузок выше темени накидали. С ребятишками вожусь. Да по дому дела дополна. Пойдем, любовь свою покажу.

— Любовь? Пойдем, пойдем…

По дощатым подмосткам Гаева ведут в глубину двора, под навес. Сильный аромат бьет в нос. Слышно, как там, за маленькой калиткой, мерно гудят пчелы. А за калиткой запахи и совсем голову кружат. Огород битком набит цветами. Цветы, цветы, цветы. Для каждого вида — своя гряда: гладиолусы — так уж гладиолусы, темным лесом стоят; рядом кудрявятся астры; по другую сторону — скромные гвоздики; подальше — георгиновая роща с цветами всех колеров; а еще дальше — левкои, маки, петунии. Растения обихожены, прополоты, цветут мощно, на полную силу.

— Смотри-ка ты, что она тут натворила! Просто великолепно! — Однако, все оглядев еще раз, Гаев спрашивает: — Как насчет критики у тебя, Даша? Принимаешь?

Продираясь по невидимой, заросшей меже, он добирается до гладиолусов. Они ему по грудь, а некоторые и того выше, одна зеленая шляпа видна.

— Если справедливая — почему не принять? Шкура у меня крепкая. Критикуй.

— Стихию ты развела, Даша. Разве это сад? Цветок, он тогда хорош, когда в меру и к месту. А кучей растет, в тесноте и обиде, — он уже не цветок. Так себе, пестрое растение.

Кокориной не видно: присела на корточки и выпалывает пробившиеся кое-где сорняки.

— Первый год сажу. Откуда мне знать, как и что?

— Вот обожди: съемки кончим, в Москву вернусь, литературы тебе подошлю. И, само собой, семян. Я ведь тоже цветовод.

— Да ну? — удивляется Кокорина.

— Точно. Только вот в разъездах все, некогда заняться.

«Спрошу», — решает Дарья Дмитриевна и задает Гаеву вопрос, который висит это время над ними:

— Скажи ты мне, цветовод, зачем вам понадобилось мой телевизор нарушить?

Гаев алчно рассматривает за плетнем соседский огород. Нормальный огород с обычной огородной растительностью. Гроздья помидоров висят в темной зелени кустов; некоторые уже покраснели, так и просятся в употребление.

— Видишь ли, Дашенька, картина наша про девятьсот пятый год. В один домишко собираются подпольщики на тайную сходку. А на том домишке — телевизионная антенна. Сама посуди: какие же телевизоры в девятьсот пятом году? Да разве тебе Юрка не рассказывал?

— Недопеченный-то ваш? Некогда нам было разговаривать.

— Допечь решила — за ухват взялась? — Они смеются, не видя друг друга: Дарья Дмитриевна все еще сидит на корточках. — Ты не тревожься, Даша, не хочешь — не тронем твое хозяйство. Другую подходящую избу отыщем. Правда, шефу понравилась сильно твоя, но ничего, уговорим.

Дарья Дмитриевна перестала полоть, слушает и клянет себя. Вот тебя бы отвозить метлой, правильно бы было. Твой дом хотят в кино снимать, а ты ерепенишься. Эх, дуреха!

— И вовсе не надо уговаривать. Что я, беспонятная совсем, что ли? Скажи своим молодцам — пускай спускают антенну.

— Но… — пытается возразить Гаев.

— Ничего не «но». Согласна я. Иди! — твердо говорит Кокорина.

Придерживая шляпу, Гаев долго смотрит на мачту. Метров на пятнадцать вымахал вверх гладко ошкуренный, цельный ствол не то сосны, не то ели. Видно, росло дерево в глухой тени, не видя света. Тянулось к горячему солнышку, да так его и не достигло. Зато теперь оно было все на виду у солнца, и на его верхушке, отливая золотом, взблескивал растопорщенный пучок латунных трубок.

— Не беспокойся, Даша, все восстановим в прежнем виде. Даже лучше: у меня мастера высшего класса. Москвичи. Так я пошел. — Он выходит на улицу и кричит Сопову: — Юра! Собирай ребят и майнуйте помалу. Я договорился.

Турьеложское горное озеро слепит отблесками солнца. Невозмутимые воды неподвижны — налит в каменную чашу среди гор расплавленный хрусталь да так и застыл при полном безветрии. В жаркой тишине где-то поскрипывают уключины. Гребца и лодку не видно, они у противоположного берега, а скрип и стук совсем рядом — так ясно и отчетливо перенесла звуки кристальная вода.

Гаев стучит в маленькое оконце:

— Дарья Дмитриевна, дай попить, пожалуйста.

— Я самовар поставила, пить чай будем. Заходи.

Два старых человека бредут широким берегом озера: Манцуров и Корсаков. Щелкает и хрустит под ногами галька. Стаи мальков развернулись веером, висят в прозрачной воде, ждут добычи с берега. Манцуров швыряет в них камешком, и мальки бесследно исчезают.

— Когда-то я блинами баловался, — говорит Манцуров и, изогнувшись, запускает камень.