Там потихоньку и до пенсии дожила. Пенсию хорошую определили, по тому заработку, когда работала в забое. Сто двадцать рублей вывели как одну копеечку. Было бы больше, да максимум не позволил. Больше и не надо, на всю потребность хватает. Возворотилась в родное гнездо Турий лог. И тут повезло: домишко навернулся, недорогой да ладный. Все устроилось, живи-поживай, скуки не знай. Когда скучать? То одно, то другое. Не забывают пенсионерку поселковые организации, да своих дел выше темени. Вместо огорода цветник развела. Красотища! Родичи набежали: сдурела, что делаешь? С огорода вон сколько прибыли можно взять, а с цветочков что? Чудишь на старости лет.

Такие умники, все поучали, как ей жить в Турьем логу надо. Ее, Дарью Кокорину, которая сроду никого не слушалась, своим умом жила. Ну, ничего, она им тоже зарубку в памяти сделала: выставила непрошеных советчиков за калитку и больше приходить не велела. Чего с ними цацкаться, с такими-то? Только и свету в окошке имеют, что прибыль да нажива. А жизнь-то наша давным-давно не та, не старая. Жизнь красивая стала, и дурень тот человек, который той красоты не видит и жить ею не хочет. Ей с теми дурнями не по пути…

Стоит у калитки старая женщина, размышляет, вспоминает. А за домами, в глубине поселка, слыхать, возник могучий машинный гул. Возник и движется сюда. Едет, едет киноармада, едет покорять строптивую шахтерку, не пожелавшую, чтобы нарушили ее трудное телевизионное хозяйство.

Усмехнулась Дарья Дмитриевна: «Вон они, по твою душу жалуют, Дашка. Будет тебе сейчас выволочка, будет. Но ничего! За себя постоять сумеем».

Пыль в Турьем логу каменистая, тяжелая, оседает быстро. Помельтешит немного у колес и тут же ляжет. Газик с желтой табличкой, а за ним и вся армада выстраивается вдоль берега, напротив ясноокого домика. Гаев высунул шляпу, помахал, и водители глушат моторы. Становится тихо. Так тихо, что слышен свист крыльев у чаек, охотничающих на озере. Водители выставились из кабин, ждут, что будет дальше. А Гаев и сам не знает, как приступить к делу.

— Вон она, — говорит Юра, а сам отворачивается к озеру, к чайкам. Он не желает смотреть на чертову бабусю.

Гаев наводит зеркало и в него рассматривает Дарью Дмитриевну. Ничего страшного. Женщина как женщина. Даже не очень пожилая. Одета совсем прилично. Шерстяная кофточка приятного зеленого цвета. Платок в тон кофточки. Отороченные мехом домашние тапочки. Ей же богу, ничего разбойничьего. Может, Юрке померещилось?

— Юр, ты уверен? В самом деле она тебя?

— Смешной вы человек. Есть вещи, которые не забываются.

— Что-то уж очень на ведьму не похожа, — вздыхает Гаев. — Уж лучше бы походила, яснее бы было, как поступать. Сбегай-ка к соседям, узнай имя-отчество.

— Я? Ну, знаете…

— Ты, ты. Не задерживайся, — нетерпеливо говорит Гаев, и Юра не решается возражать: виноват все-таки.

Он вылезает из машины и трусит к соседним домам, где все окна распахнуты и ведется наблюдение. Вся улица выставилась в окна и смотрит, что делается возле дома Кокорихи.

Дарья Дмитриевна неподвижно стоит у калитки и все примечает. И то, как дородный в зеленой шляпе в зеркальце ее разглядывал и как голоногого зачем-то к соседям послал. Сразу видать, что непростые, нерабочие люди. Простой человек в глаза без зеркала прямо смотрит и если ему надо чего — прямо и спросит. А эти мудрят, окольной дорогой подбираются. Ей хочется подойти к толстому и сказать: «Ну, виновата. Подняла руку на вашего работника, извиняйте. Растолкуйте старой бабе, в чем дело, может, до чего и договоримся…».

Но Гаев уже идет к ней, улыбаясь во все свое большое и толстое лицо. Лучше бы ему не улыбаться! Дарья Дмитриевна вновь наливается неприязнью: ишь ты, приятель какой нашелся!

— Здравствуйте, Дарья Дмитриевна, — приветливейше здоровается Гаев, левой рукой приподнимает шляпу, правую протягивает Кокориной.

Дарья Дмитриевна нехотя дает ему пожать твердую, как доска, ладонь.

— Коли не шутите, так здравствуйте.

— Какие уж с вами шутки, — все шире ухмыляется Гаев и игриво подмигивает Дарье Дмитриевне. — Слыхали мы, тут граблями встречают.

— Метелкой, — поправляет Дарья Дмитриевна. Смотрите, какой, подружку себе нашел, расподмигивался. — Понаехало вас тут. Невесть кто, незнамо откуда. — Она спрашивает голосом хриплым и злым: — Ну, чего надо?

— Э-э, — произносит Гаев. Крута тетушка, не скоро укротишь.

— Чего — «э-э»? Вот пойду в поселковый совет и расскажу про ваше самоуправство. Живо укоротят. Понадеялись, что заступы не найду? Найду. Не с такими управлялась. Шахтерка я, было бы тебе известно. Рабочий класс.

— А я кто? Принц уэлльский, что ли? — Гаев раздвигает полы пиджака и упирает в бока растопыренные пальцы. — Приглядись! Хорошенько приглядись, шахтерка! Шахтовый слесарь я, Федька Гаев. Видать тебе? Тоже рабочий класс. Теперь как?

Дарья Дмитриевна недоверчиво молчит. Гаев переводит дух.

— И где же ты горнячила, шахтерка?

— На Зее. Золото доставала.

— Да ну? А я ведь сучанский. Вот поди ж ты — дальневосточники встретились. Совсем рядышком жили.

От Сучана до Зеи тысячи полторы километров, но чего не скажешь ради пользы дела. Все равно ведь — Дальний Восток.

Дарья Дмитриевна рассматривает его искоса: врет? Не врет? Артист ведь, а они такие, не очень разберешь, когда правду говорит, когда привирает.

— Помнишь тридцатые годы? Мода была такая — выдвижение. Рабочий класс на все посты выдвигали. Вот и попал Федька Гаев в ту струю, выдвинули. Шахтовый слесарь гармонью баловался, а стал директор клуба, — во как! С тех пор и мыкаюсь в руководящих деятелях. Брюхо наел, плешью обзавелся. А чего хорошего?

Он приподнимает шляпу и показывает на лысину: полюбуйся!

— Ничего хорошего, — кивает Дарья Дмитриевна.

И верно: ни моложавости, ни рабочести в Гаеве. Рост велик, а лицо одрябло, сам весь рыхлый, кисель-киселем. Лет не так уж много, и ростом вышел, и здоровьем, видать, крепок был, а поди ж ты, доняла жизнь руководящая. Увял раньше времени. Проникаясь жалостью к нему, большому и старому, Дарья Дмитриевна долго вглядывается в Гаева.

И вдруг, — словно выстрелило над ухом, — разглядела: стоит простецкий, ладный такой, белолицый и чернобровый, рабочий паренек. Тот, по которому сохла не одна сучанская девчонка. Гармонист, весельчак, штукарь, — вся жизнь на виду. Их, заводил, и брали в выдвиженцы: народные активисты. Они и тянули в те далекие времена молодое советское дело с вершины на вершину, все выше и выше. Выдвиженцы. Теперь и слово позабылось, и сами не помнят. А ведь порой человек жизнь свою через коленку ломал, нелюбимой дорогой шел.

И обрюзглый высокий человек в дорогом, измятом коричневом костюме как-то сразу становится родным — и происхождением своим, и рабочей кровью, и всем смыслом прошедшей жизни.

— Не обессудь, что надерзила, — строго и мягко говорит Дарья Дмитриевна и наклоняет голову: — Проходи, Федор!

Гаев нисколько не удивлен переменой. Так и должно быть: встретились свои люди, рабочая косточка, дальневосточная. Он снимает шляпу и, опахиваясь, ступает за калитку.

Удивлен Юра. Пожимает плечами: нет, он не способен так заискивать перед полуграмотной бабищей. У него еще сохранилось чувство собственного достоинства. Так и есть: купили Гаева. У него в руках уже кринка и большая фарфоровая кружка. Даже отсюда видно, как сильно запотела кринка. Капли так и блестят. Молоко? Квас? Пьет. Страшно хочется пить. Духота, дышать нечем. И все-таки не вылезешь из машины — какая ни есть, а тень. На солнце сейчас тепловой удар обеспечен. Водители фургонов уже сбежали под откос и гогочут в озере, как гуси.

— Купаются, скоты, — завидует Юра. Ему тоже хочется искупаться, но Ванюша против:

— Федора Семеныча дождемся. Вот уж тогда.

— Плебей и подхалим! — негодует Юра. — Мы быстро. Он и знать не будет.

— А вдруг и его понужнут? — Ванюша чувствует себя часовым на опасном посту. — Куда ему спасаться?