Шахту отыскал быстро — две версты по дороге на Тургоныш, потом налево через поляну. Что-то здесь все-таки происходило: крепко помятая трава до сих пор не выпрямилась. Бурые пятна на крупных листьях папоротника — неужели кровь? Поломанные кусты. Подле одного валялся совсем новый сапог с грязным голенищем. Андрей смотрел на него со страхом, в голове билась мысль: неужели правда? Не врал Филька?

Ему стало совсем жутко, когда увидел, что березовые жерди, перекрывавшие вход в шахту, были сняты и отброшены в сторону. Зловеще зияла черная впадина. Куст шиповника, что рос на самом борту шахты, был надломлен под самый корень и висел над шахтой, словно заглядывал в темноту. Андрей внутренне содрогнулся, представив, как падают в шахту люди, как скользят их руки по игольчатому стволу деревца, как впиваются в ладони шипы.

И все же ему очень хотелось убедить себя, что рассказ Фили — вранье. Он пересилил страх, подошел к самой шахте. Взялся за ободранный и потому уже не колючий ствол шиповника и заглянул вниз. А оттуда, из глубины, черной и непроглядной, внезапно выплыл протяжный и долгий стон, скорее похожий на вой. Показалось: что-то огромное и черное далеко внизу зашевелилось и поднимается вверх вслед за стоном.

Андрей ахнул и отпрянул в сторону. Он бежал на мельницу, не видя дороги, как в темноте. И только в конце пути как бы посветлело, и он заметил отца, все еще сидевшего в качалке на балконе. Изо всех сил устремился к нему. И казалось ему, что отец — единственный человек, который еще может помочь тем стонущим в шахте людям.

Сергей Никодимович тоже заметил сына. Нервно вскочил, оттолкнул качалку, вцепился в перила. Захлебываясь, закричал:

— Что? Что еще? Боже мой, что еще случилось? Вы сведете меня в могилу.

Андрюша неудержимо бежал к нему. Ворвался а дом, оттолкнул горничную Раю, по крутейшей лестнице вскарабкался на балкон и уткнулся отцу в грудь:

— Они живые! Там стонут!

— Что? Где — там?

— Там, в шахте. Они живые. Я слышал.

Молчание. Взволнованное дыхание отца. Запах бриллиантина и табака. И потом явственный вздох облегчения: Отец крепко прижал Андрюшину голову к себе. Резала губу пуговица жилета. Андрей затихал, всхлипывая, исчезала дрожь.

— А зачем кричать? — Отец отстранил Андрея. — Что за истерика? Ты уже большой. Надо быть сдержанней.

Он заглянул в лицо Андрюше и пошел к качалке. Она была перевернута. Неторопливо поставив ее на место, сел и понюхал флакончик с какими-то каплями.

— Ты почему туда ходил? — Он поиграл флаконом я повторил: — Я тебя спрашиваю: зачем?

— Посмотреть, — выдавил из себя Андрей и с трудом проглотил слюну.

— Милый мой, такие вещи лучше не смотреть. Тогда будешь жить спокойно. Ну да, вчера наш Митька выкосил девяносто шесть этих самых… пролетариев. Гнали из Башкары, перепились в Тургоныше и решили: прикончим. Я отругал Митьку, конечно, — нельзя же так грубо и совсем рядом с нашей мельницей. Угнал бы куда-нибудь подальше, что ли… — Он бормотал, как во сне, не глядя на сына. Потом взглянул, увидел неугасающий ужас в глазах Андрея и спохватился. — Видишь ли, Андрюша, наш Митька кое в чем и прав: если не мы их, так они нас. Эта шантрапа тоже не будет с нами миндальничать, если мы попадем ей в руки. Если бы ты знал, как мне тяжело и страшно ночами. Я почти не сплю, все жду, что они придут и подожгут нашу мельницу, и мы останемся нищими. Или что они придут ко мне в спальню с топорами… Успокойся же, наконец, Андрюша!

Андрей не мог успокоиться. Он смотрел на отца, а видел и слышал гулкую тишину черной шахты, тех заброшенных в темноту несчастных людей, которые были живы и мучились, и все его существо рвалось в каком-то непреодолимом стремлении помочь тем людям, спасти их, пока можно. А отец говорил о чем-то совсем другом, постороннем, не имевшем никакого отношения к тому главному, что сейчас испытывал Андрей.

— Ну зачем, ну зачем ты туда пошел? — взвинченно выкрикнул Сергей Никодимович, стараясь не смотреть в широко открытые глаза сына.

— Они живые. Они стонут. Страшно, папа! Сходи ты, посмотришь…

Сергей Никодимович, казалось, не услышал. Он понюхал свои капли и строго сказал:

— Вот что, Андрей: никому ни слова о шахте и о том, что ты там видел! — Помолчал и озабоченно повторил: — Никому ни слова, понимаешь? И больше не смей соваться туда, куда тебя не просят. Спрашивай обо всем у меня, я тебе объясню. Ты меня не боишься, малыш?

— А как же… — пролепетал Андрей. Он хотел спросить, что же будет с теми людьми, которые остались в шахте. Так они там и умрут?

— Не наше дело, — заторопился ответить отец. — Тебя никто у шахты не видел? Вот и хорошо. Мы ничего не знаем, Андрюшка, вот и все…

Теперь он стал ласков и даже потянулся приласкать сына, так ему хотелось, чтобы Андрюша понял, как нужно относиться к этому событию, роковому в их жизни. Но Андрей инстинктивно оттолкнул руку отца и убежал.

Понемногу, конечно, впечатления сгладились, но все равно то, что надломилось в отношениях с отцом, так и не срослось до последнего часа. До происшествия на станции Красноярск, когда на платформе его бросил отец, зная, что бросает навсегда.

Весной 1919 года отец стал неспокоен и каждый день посылал Филю в Собольск за газетами. Сам встречал его на плотине и, вырвав из рук почту, мелкими шажками семенил к себе в кабинет. А там Андрей не раз заставал его на коленях перед иконостасом: отец жарко молился. Заметив сына, подзывал его к себе, ставил рядом, шептал на ухо:

— За истребление супостатов. Молись, Андрюшка! Молись, чтобы миновала нас горькая судьба нищих.

Красные все ближе подходили к Уралу и в начале июня заняли Уфу. Молиться Сергей Никодимович перестал. В Собольск, а затем и в Зауральск стал ездить сам и всегда с небольшим и крепким дорожным баульчиком.

После поездок баул Сергей Никодимович ставил в кованый железный ящик, стоявший в углу кабинета. Андрей знал, что в ящике хранилось то, что отец называл одним словом: капиталы. Какие они были, эти капиталы, Андрей ни разу не видел и только догадывался, что там.

Однажды, приехав из Собольска и поставив баул в ящик, отец с радостным оживлением сказал Андрею:

— У Сазонова серьги и бриллианты купил. Продал, дурак! На что-то надеется… — Задумался и вдруг, охваченный сомнениями, спросил: — Как думаешь, устоят наши? Продавать заимку или подождать? Может быть… Ничего-то ты не понимаешь! Два сына — и никакого толку. Господи, кто бы мне сказал, что будет завтра!

Когда Красная Армия перешла Белую, Сергей Никодимович решил уезжать.

— Если бы не было Митькиного зверства, мы могли бы подождать. Кто знает, может быть, обошлось бы. Теперь мы не можем оставаться. Дурак, что наделал!

Уехали они с мельницы ночью, под мелким моросящим дождем. На облучке тарантаса сидел молчаливый и хмурый Филя в летнем потанинском пальто с бархатным воротником, а на Сергея Никодимовича был надет Филин кучерский дождевик, разбухший от воды и скрежетавший, как железо. Кругом проселочной дороги стояли темные лесные стены, и, чтобы не видеть эту пугающую темноту, Андрей отгораживался от нее мокрым клетчатым одеялом, накинутым ему на плечи еще там, на мельнице. Потом лес кончился, и совсем рядом они увидели тусклые керосиновые фонари вокзала.

— Так уж ты, Филипп Гордеич, присмотри тут за всем. Вернусь, — я тебя не забуду, — ласково говорил отец конюху, и здесь впервые Андрей узнал, как зовут Филю по отчеству.

Все так же хмуро Филя помог им залезть в вагон.

А в Красноярске, где-то на краю станции, в дальнем тупике их высадили. С вагоном получилась какая-то неисправность, высаживали всех. Вещи бросали прямо на мокрую землю, все время моросило, — значит, была уже осень 1919 года.

Отец, растрепанный и неопрятный, отпустивший некрасивую редкую бороду, с пустыми, остекленевшими глазами и бессильно полуоткрытым ртом, все время убегал, наказывая Андрею смотреть за сложенными в грязь вещами. Ходил он на вокзал узнавать, можно ли уехать дальше. Потом несколько раз ходил в город искать пристанища хотя бы на неделю, пока не представится возможность уехать.