Ничего найти не мог и, вернувшись, принимался плакать — оттого, что уже не молод и мало сил, оттого, что слишком мал и тоже бессилен младший сын Андрюша, а старшего Митьку где-то дьявол носит и он не помогает старику. Он люто ругал большевиков, сломавших жизнь, и опять начинал плакать. Андрей смотрел на этого широконосого человека с взлохмаченными бровями, он казался ему совсем чужим, и самопроизвольно возникало мальчишеское презрение к плаксивым и беспомощным людям.

Наконец, пристанище отыскали. Они долго переправляли туда чемоданы и узлы. Домик принадлежал церковному дьякону, но в чистую половину их не пустили, а велели жить в каком-то закутке за большой русской печью. Кровати не было, спать предложили на полатях, высоко, под самым потолком. Там было глухо, душно и очень жарко. Первую ночь это даже понравилось продрогшему на осеннем ветру Андрею. Он уснул крепко, всем телом впитывая сладкое тепло. Но потом, когда отогрелся, спать в узкой щели, чем-то напоминавшей гроб, под низким нависшим потолком, стало невыносимо.

В довершение всего одолевали тараканы. Они шелестели во всех щелях, а когда внизу гасили свет, начинали бегать и стремительно проносились по лицу, щекоча лапками. «Ты дави их, меньше будет…» — равнодушно советовал отец и показывал, как такое делается. Андрею давить тараканов было противно, и его поташнивало, когда он видел, как спокойно их давит отец.

Время от времени отец пробирался на чистую половину и, если он приносил с собой бутылку самогона, его оттуда не прогоняли. Андрею в таких случаях приходилось совсем трудно: узкое пространство полатей заполнялось ядовитым и едким смрадом самогонного перегара, и дышать было совсем нечем. Андрей спускался вниз и часть ночи сидел у кадушки с водой. Он стремглав бросался вверх на полати, если слышал в глубине дома гулкое покашливание дьякона и его тяжелые шаги: тот шел к кадушке напиться. Андрей боялся этого громадного волосатого человека.

Однажды дьякон пришел к ним сам. Подрясник у него был заткнут за пояс, под локтем виднелся густо осыпанный мукой калач, в руке держал бутылку, а на пальцы были нанизаны две рюмки из толстого граненого стекла.

— Коммерсант! — зычно гаркнул он, задрав бородатую голову к полатям, и увидел свесившегося Андрея. — Скажи батьке, пускай слезает. Радость будем отмечать великую: наша берет.

Андрей разбудил отца, тот всполошился:

— Кто — берет? Где — берет? Чего ты, дьякон?

— Слезай, слезай, коммерсант. Выпьемо по такому случаю.

Они уселись у залавка около коптящей лампочки. Сблизив большие лохматые головы, разговаривали. Андрей понял, что где-то между реками Тоболом и Ишимом были большие бои и наступление Красной Армии удалось остановить. Отец стал бить себя кулаками по голове и кричать:

— Зачем я уехал? Зачем я уехал? Теперь там все разорено.

— Бог даст, возвернешься. Имение твое, может, и погублено, так ведь земля осталась, верно? А на земле любой храм снова можно воздвигнуть.

— Мельница моя, мельница! — колотился головой об стенку Сергей Никодимович.

Андрей помог ему вскарабкаться на полати и, прежде чем тот уснул, успел спросить:

— Пап, теперь мы скоро домой поедем?

— Непременно! — икая, ответил отец. — Завтра пойдем на станцию.

Андрей лежал радостный, и спертый воздух казался ему уже не таким невыносимым.

Надежды не оправдались, стало известно, что белым не удалось двинуться вперед. Вскоре пришло известие, что красные приближаются, уже заняли Томск, что у станции Тайга разгромлена целая армия.

Отец запил. Пьяного, вздорного и драчливого, его уже не пускали в чистые комнаты. Сергей Никодимович обижался, с пьяным упорством ломился туда, грозился поджечь, пожаловаться губернатору, а громадный дьякон грохотал, встряхивая щуплого и неспокойного квартиранта:

— Не вводи во грех, человече, придушу!

— Как смеешь, дрянь! — хрипел отец. — Я — коммерсант. Руки прочь!

— Я-то прочь, ты-то как? — отвечал дьякон и кричал Андрею: — Блюди отца, малый! Обоих на снег извергну. Приютил Христа ради, а вы вона как.

Минута просветления у отца совпала с вестью, что красные уже под Красноярском, что город окружают партизанские отряды. Сергей Никодимович засуетился, захлопотал: надо ехать дальше, вместе с войсками.

Извозчика не нашли, потащились на станцию пешком. Часть вещей осталась у дьякона, обещал отыскать подводу и привезти к поезду.

Вокзал кипел многолюдьем. Часовые не подпускали к поездам. Тогда Потанины прошли вперед, за станционные стрелки, где поезда набирали ход, но шли еще достаточно медленно. Пропустили несколько эшелонов, так и не сумев сесть — повсюду на подножках стояли часовые. Наконец, появился состав без охраны. Шел он медленно, и отец, немного протрусив рядом, вскарабкался на подножку. Дверь была закрыта, он начал стучать в нее. В левой руке он держал баул. Андрей бежал рядом, ожидая, когда отец поможет и ему вскарабкаться на подножку.

Сергей Никодимович стучал и стучал, не оглядываясь. Состав убыстрял ход. Андрею становилось все труднее бежать, мотался за плечами узел с едой, взятой на дорогу.

— Папа, — кричал Андрей, протягивая руки. — Папа, я здесь. Папа, я здесь!

Он начал отставать и тогда увидел, как оглянулся отец. Борода, края шапки-ушанки, надлобный козырек были густо затянуты куржаком, и лицо как бы скрывалось в снежной маске. Глаза были видны ясно и отчетливо, большие черные отцовские глаза с ресницами, тоже затянутыми куржаком. Отец смотрел куда-то мимо сына, и Андрей подумал, что Сергей Никодимович сейчас спрыгнет с подножки. Он был так уверен в этом, что даже приостановился, чтобы перевести дух: зачем бежать? Папа спрыгнет и подойдет к нему.

Но Сергей Никодимович не прыгал, а ехал, становясь все меньше и меньше, и, уже не оглядываясь, продолжал стучать в дверь вагона. Последнее, что увидел Андрей, была открытая дверь и пустая подножка: Сергея Никодимовича впустили в вагон.

Минут пять, наверное, Андрей неподвижно простоял на путях, не в силах поверить, что он вот так сразу остался один. Почувствовав, что коченеет, поплелся обратно к вокзалу. Туда было не протолкаться, замерзающие люди ломились в вокзал сплошной живой массой. Андрей вспомнил о дьяконе и, хотя испытывал к нему необъяснимый страх, побрел туда.

— Папа уехал, а я остался, — объяснял он выглянувшей на стук лохматой голове.

— Знать вас не знаю, шаромыжники, — проорал дьякон и потише, глянув по сторонам, добавил: — Манатки ваши за постой себе оставлю. Вот так. Ступай себе! С богом!

Неподалеку в улице вскипела перестрелка, где-то в вышине визгнули пули.

— Красные! — с ужасом пророкотал дьякон, оттолкнул Андрея и бросился в палисадник закрывать ставни.

Вернувшись, он захлопнул дверь с такой силой, что ходуном заходили филенки в пазах. Перепуганный Андрей побежал. Он знал только дорогу на вокзал, по ней и побежал.

Вокзал был пуст. Куда подевались толпы осаждавших его людей — неизвестно. Андрей забился в угол и изо всех сил стал дышать на застывшие, ледяные руки. По залу прошли, громко разговаривая, люди с красными повязками на папахах. Один заметил Андрея, подошел, настороженно спросил:

— Кто такой? А, пацан. Чего тут делаешь? — Андрей молчал: это был красный, и он не знал, что надо отвечать. — Жрать хочешь? Да ты что, немой? Ступай на путя, там кухня стоит, накормят.

Андрей послушно пошел на пути, там на платформе, действительно, дымилась полевая кухня, и его покормили. Красные были совсем не такими страшными, как о них рассказывали, — самые обыкновенные люди. Он доверчиво рассказал красноармейцам о своей беде и попросился к ним в эшелон: ему казалось, что так он сможет догнать отца.

— Папашку твоего теперь поминай как звали, — как-то недобро усмехнулся один из красноармейцев.

— Барчонок, значит? — хмуро переспросил другой. — Вон кому мы, значит, наш крестьянский хлеб стравили.

— Что верно, то верно, — сказал первый. — Они нашего брата столько изничтожили, а мы их — корми.