— Пойдете куда, Андрей Сергеич? — услышал он голос Евдокии Терентьевны.

Она озабоченно осматривала комнату, привычно подбивала подушки, распрямляла одеяла.

— Обязательно. Пойду родину смотреть, Евдокия Терентьевна.

— Ключик под коврик положите. Там, у входа.

— Будет сделано, Евдокия Терентьевна. Не беспокойтесь.

Евдокия Терентьевна медлила. Как вчера, снова не решалась о чем-то спросить. Андрей Сергеевич выключил бритву: стрекотанье могло помешать разговору.

— Прощенья просим, Андрей Сергеич, только спросить все равно надо. Смутно у меня на душе, всю мочь раздумывала. Брат-то ваш, Дмитрий, — где он теперь?

Андрей Сергеевич ждал, что она опять спросит его об отце. Спросила о брате. Он почувствовал, что бледнеет. Хотя, собственно, никаких причин бледнеть не было — вопрос был задан просто и миролюбиво. Захотелось узнать, где теперь Дмитрий Потанин, вероятно, знала его тоже в свое время.

— Не знаю, Евдокия Терентьевна. Я не видел Дмитрия с тех самых дней, когда в Собольске началось белогвардейское восстание. Должны помнить — в мае 1918 года.

— Помню. Как не помнить! И не слыхали ничего?

— Ровным счетом ничего. Хотя нет, вру: слышал. Лет пять назад, когда наши начали совершать туристские поездки по заграницам, один кандидат филологических наук, знакомый моей жены, рассказал, что слышал в Париже о каком-то Дмитрии Потанине. Подвизается якобы в казачьем хоре. Плясун. Но вот ведь что — Дмитрий старше меня на семь лет, уже совсем старик. Какой же из него плясун?

— Может, сын? Дмитрий Дмитриевич?

Андрей Сергеевич задумался:

— Знаете, мне такая мысль не приходила в голову. Вполне возможный вариант.

— Сергей Никодимыч-то, наверно, с вами живет? Старик, поди, стал? — продолжала расспрашивать Евдокия Терентьевна, прислонившись к двери и скрестив руки на груди.

Разговор был Потанину неприятен. Он не любил говорить о родственниках, забыл и думать о них, — так ему, по крайней мере, казалось, — потому что сразу приходили на ум времена первых лет революции.

— Понимаете, Евдокия Терентьевна, какая штука — и об отце я ничего не знаю. В девятнадцатом году, когда он спасался от большевиков, повез меня на восток, в Маньчжурию. А в Красноярске получилось так, что я отстал от поезда, а он уехал дальше. С тех пор его и не видел.

Андрей Сергеевич развел руками, в одной из которых держал бритву, а другой поигрывал штепсельной вилкой.

— Вот ведь как! Растеряли, значит, свою родню. Что ж, бывает… — Замечание было сделано как-то уж очень безразлично и спокойно. — Так уж вы не забудьте — ключик под коврик положите. Мне уйти на часок надо.

Евдокия Терентьевна еще раз оглянула комнату и вышла. Было похоже, что Потанин говорил правду, никак не был связан с братом-карателем. Как видно, прожил жизнь самостоятельно. И то хорошо. Рада за человека.

У Андрея Сергеевича омрачилось настроение. Еще в Чите он предчувствовал, что таких разговоров ему не избежать, коли захотел навестить родные места. Прошло чуть ли не пятьдесят лет. Очевидец события Филя, наверное, уже умер, ведь ему в то время было никак не меньше полусотни, но люди помнят. И хотя хозяйка гостиницы ни словом не обмолвилась о трагедии на заброшенной шахте, Андрей Сергеевич понял, что она сказала не все, и Дмитрия, конечно, не забыла. Что ж, такое забыть нельзя. Пепел Клааса стучит в грудь — так, кажется, говорил правдолюбец и народный мститель Тиль Уленшпигель?

Было не по себе и немного грустно. Андрей Сергеевич включил бритву и продолжал бриться, но уже без прежнего воодушевления.

После отчетно-выборного собрания прошло уже около трех месяцев. Вновь избранный секретарь партийного комитета «Электрики» Владлен Петрович Соловьев понемногу входил в курс дел. Правда, давалось все нелегко. Казалось, ничего сложного — подготовить бюро, подготовить собрание, собрать и сдать в сберкассу взносы, побывать в цеховых организациях, — никаких особых способностей не надо. Это так, когда смотришь со стороны, а на самом деле…

Даже директору и тому лучше: жмет и жмет себе по одной линии, по хозяйственной. А у партийного секретаря и на хозяйственные темы довольно размышлений, а тут еще плывут и плывут дела самые разнообразные и калибров всевозможных. То одно, то другое. Вчера день прошел, не заметил, когда и кончился, а оказалось, что дела никакого не сделал и без дела минуты не сидел. Отливки, черт их задери!

Не стало отливок на моторной сборке. А подают те отливки соседи, машиностроители. Скооперировались с ними на свою беду! Думали: если рядом, — выколачивать будет легче. Как бы не так! Полдня звонил директор, разговаривал и так и сяк: как директор с директором, как человек с человеком, и по-дружески, с шуткой-прибауткой, и ябеду в горком пообещал настрочить. Так ничего и не добился.

Тогда Владлен взял отливки на себя. Не потому, что считал себя более авторитетным и опытным, чем директор. Нет, скорее — наоборот. Просто ему пришло в голову попытаться воздействовать на ход событий с другой стороны, снизу. Не стоять же конвейеру, в самом-то деле! Он поехал к машиностроителям, выписал разовый пропуск для прохода в партком, но в партком не пошел, а зашагал прямо к секретарю партийного бюро литейного цеха Тараканову. Его немного знал, встречались в горкоме.

Вместе пошли на участок цветного литья. Выяснилось, что препятствие пустяковое. По графику отливку деталей для «Электрики» должны были начать через три дня, а пока что гнали литье в задел основному производству, которого имели изрядный запас. Мастер оказался покладистый, торговаться не стал, чуточку сдвинул график. Сегодня уже должны отгрузить кожуха для «Электрики». Директор машиностроителей так и пребывает в неведении, что его железное «нет, нет и нет!» так бесцеремонно нарушено. Пускай его!

Разумеется, секретарю парткома не положено заниматься выколачиванием отливок. Недостойно, зазорно и всякое такое. То дело снабженцев и толкачей. Найдутся такие, что пожмут плечами и скажут: ему партийную работу поднимать, а он в толкачи полез. На платке узелок завяжут и на следующем отчетно-выборном выступят и непременно упрекнут. Пускай их! Дело-то доброе сделано…

Доброе дело… Подчас оно такое, что и не знаешь, доброе оно, злое ли. Пришел парнишка из цеха. Только-только закончил техникум, еще работает рядовым электриком. Случился с ним грех: женился. Вошел в дом к жене, к каким-то местным куркулям. Взяли электрика в оборот: выпиши с завода. Выпиши дров, да побольше, лишние не будут, продадим на базаре. Выпиши тесу, выпиши асбофанеры, выпиши кровельного железа.

А родичи совсем обнаглели. Совести никакой! Нагревательные элементы. Имеют большой спрос на черном рынке. Вынеси. Продадим, деньги будут. Взвыл парень, Иван Кубиков: да будьте вы прокляты! Бандюгу хотите сделать? Не дамся. И прибежал в партком:

— Владя, ты меня знаешь? Когда ты в цехе работал, я тебя не подводил? Я честно работал? Да? Тогда вот так: или квартиру, или ухожу с завода. Терпенье мое кончилось, и Линка согласна: уедем. К черту, к дьяволу, только уедем от этих паразитов!

Перед Владленом сидел до предела взвинченный парень. У него, острослова и насмешника, даже губы дергались. Соловьев знал его хорошо — безотказный работяга, славившийся своей выдержкой. Куда что и подевалось — не узнать человека. Надо было парню помочь. Что тут можно сделать? Единственное — дать квартиру.

Легко сказать! Был только один вариант удовлетворить просьбу Ивана Кубикова — попросить подождать с переселением Евдокию Терентьевну Рябинину, хозяйку заводской гостиницы, которую к уходу на пенсию решили переселить в отдельную квартиру. Тяжело было с ней говорить: заслуженная работница, двадцать лет проработала в трудном и вредном цехе металлопокрытий, старейший член партии. Переселить ее надо было непременно, так было решено и обещано. Твердо и окончательно. Пожимали руку, заверяли, поздравляли — и вот что получилось: отбой!