Эстафету приняла вторая рука.

Если все, что он делает, продолжится в таком темпе, подумала я, то стоило бы захватить с собой пижаму, поскольку спать этой ночью придется, видимо, здесь.

Я не подняла глаз, чтобы дать ему понять, что увидела стирку.

Я ничего не говорила. Ожидала продолжения.

Вторая рука больше не двигалась.

Она отдыхала.

Вторая рука на стирке казалась смертельно уставшей.

Я была более чем внимательна. Я глядела на его застывшие пальцы. Больше он ничего не сможет схватить. Я ждала продолжения.

Одна ладонь замерла на точилке, другая на стирке.

Я рассматривала его лицо: «лук-порей в очках».

Неужели ему все кажется нормальным? Разве это нормальная ситуация?

По виду он был удовлетворен моим вниманием.

Может, он сейчас будет использовать ноги? Хотелось увидеть, как он станет выпутываться из неподвижности.

Но нет. Этот человек был полон сюрпризов. Одним жестом он оживил обе смертельно уставшие руки.

Одно движение, и в его руках оказывается набор из трех карандашей.

Это ему здорово удалось — схватить три карандаша обеими руками. На вид это было не так-то просто.

С усилием, заслуживающим отдыха, он положил три карандаша в «гнездо».

«Гнездо» заполнялось очень медленно.

Господин Лонкарский глубоко вздохнул и откинулся в кресле.

Готово. Казалось, он положил в «гнездо» все, чего там не хватало. Теперь он наслаждался молчанием.

Что же он сделает теперь, чтобы я уловила суть? — спрашивала я себя. Говоря словами моей няни, он мне уже просто «осточертел». Как же мне хотелось ему врезать!

«Ну, так чем же закончилась эта история? Расскажите мне, господин Лонкарский. Какая же она нудная, эта история! Вы не можете держать меня здесь вечно, из-за вас я пропускаю танцы!»

Разумеется, ничего такого я ему не сказала, но внутри я просто кипела. Из себя я вышла только однажды, на уроке труда, который вел господин Ринье, — это и привело меня сюда. Но больше такого не должно повториться.

— Итак, мадемуазель Тестю, перед вами гнездо, которое символизирует семейный круг. Именно такой, как вы мне и описали.

«Описала?» «Описала?»

Что все это значит? Я почуяла ловушку. Он явно говорит так, чтобы я рассмеялась. Чего доброго, все решат, что господин Ринье был прав.

Я была возмущена. Ведь именно про мой смех он и сделал мне запись в дневнике.

«Описала!» Вот еще!

Если он будет продолжать в том же духе, я или рассмеюсь, или разревусь.

Как я ни пыталась сопротивляться, это слово все время крутилось в моей голове — «описала».

Я напряглась. Нет уж, идиотом будет выглядеть как раз господин Ринье. Я так хочу.

Наконец, господин Лонкарский продолжил:

— Что же, по-вашему, означают эти три карандаша? — задав вопрос, он так и остался сидеть с открытым ртом.

«Вы ни за что не догадаетесь», — казалось, говорил он всем своим видом. Он так и сидел: рот открыт, глаза огромные, как блюдца, брови вздернуты к потолку.

Так вот он о чем! — наконец поняла я.

Карандаши — это были мои сестры и я.

— Три сестры? — спросила я.

— Нет! Нет… мадемуазель Тестю!

Его лицо снова изменилось: брови опустились, губы сжались, взгляд стал суровым.

Да, сбил меня с толку. Я-то считала себя очень хитрой.

Теперь смотрела на него и не знала, что ответить.

— Три карандаша, мадемуазель Тестю, — это птенцы, живущие в гнезде.

Что ж, купившись на гнездо, я должна была проглотить и то, что у меня и моих сестер много общего с карандашами.

Я покачала головой. Это лучший выход. Когда не знаю, что мне делать или сказать, я качаю головой. Кажется, этот жест устроил моего собеседника.

Он продолжил:

— Хорошо. А теперь… мадемуазель Тестю, скажите, что же символизирует ластик?

Я постаралась сосредоточиться.

— Гм! Ластик… он ведь стирает, — задумалась я. — Это память птенцов?

— Вовсе нет, мадемуазель Тестю.

Он почти разнервничался.

Черт побери, я провалила и этот тест!

— Не надо считать вещи такими, как они есть.

Он явно ожидал другого ответа. Я опустила голову. Опять оплошала.

Он решил помочь мне, подсказать ответ:

— Ластик, мадемуазель Тестю, символизирует птицу.

Я приподняла голову, чтобы рассмотреть эту «птицу»: ничего особенного, просто большая белая стирка.

Он продолжал:

— А птица — это…?

Ну, теперь-то я уже знала ответ!

— Мать карандашей! — парировала я.

Он покачал головой, словно говоря: почти, но не совсем так. На этот раз он не сказал: «Вовсе нет, мадемуазель Тестю».

— Это действительно мать, — сказал он.

Он потянул паузу, глядя на меня некоторое время, и продолжил:

— Стирка… мадемуазель Тестю, это мама-птица, мать птенцов.

Он улыбнулся, предвкушая скорую разгадку всей головоломки.

Я таращилась на стирку-птицу и карандашных птенцов…

Мужчина положил тяжелую руку на последний предмет в «гнезде».

— Ну, а точилка, что это?

— Это отец птенцов! — почти крикнула я, довольная, что нашла хоть один правильный ответ.

Он был рад за меня.

— Совершенно верно! А теперь, возвращаясь к вашему рассказу, к истории про злодея за дверью, мадемуазель Тестю… я убираю этот элемент.

Он схватил хромированную точилку и спрятал ее за спину.

— Что теперь произошло, мадемуазель Тестю?

— Отец пропал.

— Куда он делся?

Я знала, что ответ глуп, но предпочитала не терять больше времени:

— Он скрылся у вас за спиной?

— Да нет же, нет, мадемуазель Тестю. Отец куда-то пропал, и никто не знает, куда. Я спрятал точилку за спину, чтобы вы ее больше не видели!

Он был измотан.

«С ней придется потрудиться» — было написано у него на лице. Но он сдержался и продолжил.

— Итак, отец пропал. Кто же будет добывать и приносить в гнездо корм? Что будут делать мать и птенцы без кормильца?

Как мне надоел этот идиотизм! Хотелось заткнуть ему в глотку этот ластик и три карандаша. Я надену ему на голову его «гнездо» — тогда перестанет досаждать своими «мадемуазель Тестю» и «описанной историей».

Конечно же, я ничего этого не сделала. Идиотом должен выглядеть господин Ринье. Вот что мне надо.

Я стала посещать господина Лонкарского, известного психиатра, по настоянию школьного педсовета. Со мной что-то было не так. «Славный ребенок, хорошая ученица. Мать изо всех сил старается дать ей образование. Милая девочка. Но у нее порой случаются приступы ярости», — говорили учителя. Психолог мне помочь не смог, и меня отправили прямо к психиатру. Пусть он сам решит, нужна ли мне его помощь.

Если господин Лонкарский решит, что у меня серьезные проблемы, я должна буду ходить к нему по средам после полудня, вместо танцев. Если же он решит, что со мной все в порядке и моя нервная реакция вполне естественна, когда меня «достают», — как, например, господин Ринье, заставивший меня собрать с пола мел, который сам же швырнул мне прямо в лицо, — тогда я опять смогу ходить на танцы.

Господин Лонкарский заговорил вновь. Стоило сосредоточиться, иначе меня больше не пустят танцевать по средам.

— Так вот, мадемуазель Тестю, отец куда-то пропал. Вы не знаете, куда. А птенцы тем более. И им очень хочется есть.

Он говорил, перебирая в руке три «голодающих» карандаша.

Хотя мне и моим сестрам никогда не приходилось умирать с голоду, я кивнула в знак согласия. Я это сделала охотно, и доктор это заметил.

Наконец-то он был доволен и даже оживился.

— Так что же делает мать, когда ее малыши голодны, мадемуазель Тестю?

Чего он от меня хотел? Я не знала, как из всего этого выпутаться: давать и дальше бессмысленные ответы или вовсе умолкнуть?

Я выбрала второе. И хорошо сделала. Казалось, он и не ждал ответа. Ему достаточно было моего растерянного вида.

Он продолжил.