Тогда уже имя Сталина всячески превозносилось прессой, его ближайшими соратниками. И если б эти слова сказал кто-либо иной, я бы это расценил как вольнодумство. Так нас воспитывали. Но Туровский? Отважный борец с ленинградской оппозицией — это совсем иное!

— Да, забыл вам сказать, — продолжал комкор уже в самом вагоне. — Здорово говорил на Военном совете Якир о кадрах. Кому-кому, а ему, бывшему начальнику военно-учебных заведений, и карты в руки. Он доказывал, что новую форму надо подкреплять новым содержанием. Большую часть речи он посвятил лейтенантам. Одним словом, теперь будет так. Лейтенант — ключевое звено дисциплины, обучения, воспитания. Его никто не смеет третировать — ни командир, ни комиссар, ни особист. Воинское звание командира свято, и лишать его звания можно лишь по приговору суда. Не то, что раньше. Особист, обвиняющий лейтенанта, обязан представить командиру полка неопровержимые доказательства вины. А не так: особист заявляет, что лейтенант преступник, и ты обязан ему  верить. А может, этот особист повздорил с лейтенантом за девушку, может, зарится на его комнату, может, лейтенант не подал ему руки в клубе? Снять с работы лейтенанта может лишь командующий войсками округа, а командира полка — сам нарком. На арест полковника также нужна санкция наркома. Вот это будет порядок! Вот это и есть новое содержание в новой форме!

Я возвращался в Гагры. Бетонированное шоссе извилистой лентой убегало на юг, то прижимаясь к прибрежным кустам, то уходя влево — к бесконечной горной гряде. Ее крутые склоны, поросшие густым кедровым лесом, напоминали шкуру огромного зверя. Навстречу попадались машины, арбы, груженные мандаринами, верхом на поджарых лошадках горцы, как правило, парами — муж и жена.

Я находился под впечатлением всего услышанного мной. Было о чем подумать всякому, кто много лет был кровно связан с Красной Армией, кто видел ее зарождение, кто радовался ее расцвету, кто болел о ней. Я глубоко верил тому, что наши старшие товарищи, собравшиеся на Военном совете в Москве, сделают все, чтобы наша армия стала еще сильнее, еще могущественнее. Не знаю, что там думали высшие начальники, ближе знавшие Ворошилова, знавшие его, как равного, а кто и как подчиненного, но мы, низовые работники, непоколебимо верили, что «железный нарком» твердой рукой ведет наши Вооруженные Силы от успеха к успеху, а в случае войны поведет от победы к победе.

До пятилетки мы гордились своими слабосильными, малоповоротливыми танками, скопированными с французских образцов «Рено». А сейчас мы имели не только свои быстроходные БТ, но и тяжелые марки Т-28 и Т-35. Им еще далеко было до KB, до современных машин, но все же они не уступали тогдашним лучшим заграничным образцам. Правда, далось это нелегко.

В 1932 году ХПЗ с трудом выпустил два танка, а в 1935-м с его конвейера ежедневно сходили роты машин. Вот что дала армии первая пятилетка, вот что дали ей наши конструкторы, наш замечательный рабочий класс.

Без этого не существовали бы танковые бригады Куркина, Федоренко, Жилина в погранполосе, девять танковых полков в трех конных корпусах, танковые батальоны в каждой стрелковой дивизии, танковый корпус Борисенко в Киеве, отдельная танковая бригада Шмидта там же, в Харькове тяжелый полк Ольшака и наш полк ТРГК[1]. И это только у нас на Украине! А Белорусский, Ленинградский, Московский военные округа, а Дальневосточная армия Блюхера?

Неустанно и славно работал броневой цех нашей страны. И в этом, без сомнения, была заслуга Иннокентия Андреевича Халепского. Меня так не взволновала сама беседа с Туровским, как глубокие раздумья после нее. Хотелось, засучив рукава, взяться за работу, втянув в нее людей, доверенных мне. Я гордился своей принадлежностью к Красной Армии, гордился доверием партии и людей, поставленных ею во главе наших Вооруженных Сил. Мысли устремились в будущее, хотя и не забывались тяжелые и незаслуженные огорчения прошлых дней. А их было больше, чем достаточно.

Каков бы ни был ушедший год, принес ли он радость или печали, мы его провожаем с сожалением. Может, новый будет и лучше, но старый уже значится на странице «расход», а не «приход». Да, слишком пестрым был ушедший, 1935, год. Он оставил глубокие борозды и в уме, и в сердце. И не десять, а сотни его дней потрясли нашу страну. Они прошли под мрачным знаком неслыханного дотоле преступления — убийства одного из лучших, верных ленинцев — Сергея Мироновича Кирова. Если б люди тогда, в 1935 году, об этом злодеянии узнали то, что узнали спустя двадцать один год, в 1956-м...

Новый год отдыхающие встречали радостно и шумно. В комфортабельной гостиной, где был накрыт праздничный стол, собралось дружное общество.

Главным распорядителем, или тамадой, выбрали веселого, но, по убеждениям многих, недалекого человека, первого заместителя председателя Киевского горсовета Мануйловича, по прозвищу Абдул Гамид. Он часто, ни к селу ни к городу, вставлял бессмысленную присказку: «Абдул Гамид среди левкоев — полугибрид среди ковбоев».

Абдул Гамиду деятельно помогала миловидная статная женщина, прозванная в шутку Женбат. Марфа Гаенко была инструктором Киевского горкома по работе среди женщин. В санатории она пеклась о всеобщей нравственности. Строго следила за тем, чтобы женщины не засиживались  в мужских комнатах, брала на заметку ухажеров и во всеуслышание прорабатывала их.

И все же это ее заботами получилось так, что за праздничным столом все сидели парами. Самое почетное место отвели старшим — престарелому харьковскому профессору и его миниатюрной жене. Справа от уважаемой четы уселись тамада и его помощница — тамадесса — Женбат. Как единственному в санатории военному и мне оказали почет. Рядом со мной усадили нашу иноземную гостью — молоденькую француженку Флорентину д'Аркансьель.

Необычно для француженок рослая, хорошо сложенная, с каштановыми локонами, небрежно ниспадавшими на высокий белый лоб, с зелеными игривыми глазами, она, несмотря на широкий приплюснутый нос, привлекала всеобщее внимание.

Похвальные усилия гостьи изъясняться на чужом языке делали ее очень забавной.

Получив слово, она подняла тост за всех «камрадов» и отдельно за профессорскую чету: за «ма chere старюшка!» и за «mon cher старух!». Это вызвало всеобщий хохот, и больше всех смеялся «шер старух», начавший тут же бегло и бойко изъясняться с француженкой на ее родном языке.

Мое детство прошло без бонн, но спасибо нашим академическим наставникам — мадам Нико, бывшей царской фрейлине, и месье Аниловичу — 60-летнему карлику. Месье Анилович, преподаватель Военной академии имени М. В. Фрунзе, юношей покинул родной Гомель и обосновался в Париже. После Октября вернулся на родину. На первом же уроке заявил нам, слушателям, что ни слова не знает по-русски. И это дало свой результат. С большим терпением искусного педагога и доброго друга он настойчиво «офранцуживал» нас. И не только в классе, но и в тесной, заваленной книгами келье бывшего Страстного монастыря (там сейчас кинотеатр «Россия»), куда мы часто заглядывали. Все тепло своего сердца отдавал нам этот гомельский француз. Зато и мы с радостью отдали за него свои голоса, когда он на склоне лет решил стать членом Коммунистической партии.

Не раз с благодарностью я вспоминал и мадам Нико, и особенно месье Аниловича, когда осенью 1928 года в качестве гида сопровождал Марселя Кашена в его поездках по частям Красной Армии.

Обращаясь к соседке, я назвал ее мадемуазель Флорентин. Она меня поправила: 

— Мадам Флорентин. Зовите Флор, Лор — как вам нравится. Моя маман звала меня просто Жаба.

— Почему? — спросил удивленный профессор.

— Почему, почему? — от выпитого вина разгорелись глаза и раскраснелись щеки гостьи. — Видите мой нос? Ничего себе украшение молодой парижанки? Галоша, не нос! А случилось вот что. Сожгла я утюгом фестоны важной заказчицы — жены субпрефекта. Хозяйка ателье швырнула мне в лицо горячий утюг. Месяц лежала в постели. А мать меня точит и точит: «Кому ты после этого, жаба, будешь нужна? Век не сойдешь с моей шеи». Ах, Биби, Биби, — вдруг взгрустнула наша гостья, — как было бы хорошо, если бы рядом со мной сидели не вы, — указала она на меня вилкой, — а мой Биби!..