— Сделайте полоску чуть шире длины гильзы.

Взял вновь поданный кусок мешковины, аккуратно, не стараясь сделать туго, обмотал гильзу.

— Сережа, отрежь два куска проволоки. Чуть длиннее пальца.

Селиванов штыком отрубил куски проволоки и, пока я держал гильзу, повинуясь моим указаниям, обвязал мешковину сначала по канавке вокруг донышка гильзы, а потом по дульцу – над местом, где оно начинало утолщаться. Только после этого я снова попытался потуже перетянуть гильзу узким куском мешковины. Чувствовал, что глина поддается под пальцами, но наружу, сдерживаемая тканью, не вылезает. Закрепив ткань, я показал результат бойцам.

— Поняли? Теперь разбиваетесь на пары и делаете так же. Один обмазывает гильзы, второй обвязывает проволокой и мешковиной. Готовые гильзы кладем сушиться на солнце. Всего делаем двадцать штук.

Бойцы принялись за работу, и вскоре на солнце сушилось требуемое количество кустарных корпусов для противопехотных мин. Я взял тот, который делал сам, — вроде уже подсохло. Под жарким солнцем глина быстро затвердела.

— Теперь повторяем все по новой, — сказал я. — Берите те, которые уже подсохли, и обмазывайте мешковину глиной. Потом гвозди и опять мешковина. Ну, вы поняли.

Часа через два стройные гильзы превратились в толстые комки грязи, нашпигованные гвоздями. «Рубашку» мы сделали в три слоя. Глина, конечно, при взрыве, скорее всего, превратится в пыль, а вот гвозди должны разлететься хорошо. Я объявил перекур и присел отдохнуть.

— Я вот что думаю, — сказал вдруг обычно молчаливый Винский. — Взрывчатки туда мало поместится. Гильза маленькая, меньше гранаты будет. Не убьет никого.

— Нам главное что? — спросил я, затянувшись сигаретой, и сам ответил: – Чтобы корпус разлетелся и взрывом разбросало вокруг осколки. Так?

— Ну так, — согласился Андрей. — Но осколки здесь тоже мелкие. Толку-то от тех гвоздиков?

— А ты представь, — продолжал я, — что в паре метров от тебя рванет такая штука и нашпигует тебя десятком-другим таких гвоздиков. Не убьет, но бой продолжать ты уже не сможешь. Это как дробью в тебя выстрелить. Дробинка маленькая, но когда их много – разорвет в клочья бок, который со стороны взрыва, или, например, ногу, руку… Понятно?

— Вот я как-то в утку с близи дробью пальнул.

Я обернулся и увидел Митрофаныча, который, привалившись к дереву, скручивал самокрутку.

— Так от нее, ей-богу, чуть одни перья не остались. Не птица стала, а сплошное решето со свинцом. — Митрофаныч прикурил свою самокрутку, посмаковал дым и продолжил: – А то, шо не убьет фашиста-то, оно и к лучшему. Вот ты представь, — он обвел внимательным взглядом нашу компанию, — шо врага убили. А остальные дальше прут. А вот ежели только ранили – тут совсем другое дело. Германец – он аккуратный. Своих раненых не бросает. А их кому-то в тыл тащить надобно, одному, а то и двоим. И вот, пока они своих раненых назад тащат – тебе уже отстреливаться надо не от трех-четырех врагов, а от одного. Вот так оно.

Я повернулся к своим бойцам:

— Вот! Слушайте, что опытный человек говорит. Раненый не только стрелять по вас не может, но и сковывает еще нескольких здоровых врагов.

Митрофаныч вышел на поляну и склонился над изготовленными нами корпусами. Взял один в руки, повертел и положил на место.

— А шо, — вынес решение старик, — хорошая штуковина. Гвозди там?

Я кивнул.

— Гвозди – это хорошо, — продолжил Митрофаныч и повернулся к моим бойцам: – Вы, ребятки, идите погуляйте. Ужин уже скоро. А я хочу с Лешей поговорить.

Я кивнул, и бойцы, переглянувшись, исчезли в лесу. Митрофаныч подошел ко мне и присел на корточки. Не понравилось мне, как он на меня смотрел. Слишком как-то внимательно. Даже настороженно. Попытавшись расслабиться, я тоже достал сигарету и закурил. Руки чуть дрожали. Чувствовалось, что разговор предстоит непростой. Неужели я все-таки слишком сильно прокололся с картой?

— Был у меня один знакомец, — начал вдруг рассказывать Митрофаныч. — Еще там, на Гражданской. Тоже мастак по бомбам был. Чем-то на тебя похож, кстати. У тебя отец в Гражданскую-то не воевал?

Это он к чему вообще? При чем здесь Гражданская?

— Не знаю, — пожал плечами я. — Может, и воевал… Я ж не помню ничего.

— И звали его тоже Алексием. Фамилию вот только не помню уже.

— А вы за кого в Гражданскую воевали? — вдруг спросил я.

— Известно за кого. За Россию воевал.

— За Россию все воевали, — не отставал я. — Только кто-то за Советскую Россию, кто-то за царскую…

— Ну, не скажи, — принял мою игру Митрофаныч. — Вот Махно, он за какую Россию воевал? Он свою державу сделать хотел. А петлюровцы за кого? Те за Украину воевали. Там ведь такая каша была, часом, и не разберешь, кто есть кто, а кто за кого.

С минуту мы сидели и молча курили.

— У Врангеля я воевал, — вдруг признался Митрофаныч. — Взводом командовал.

Я опешил. Такое признание не шло ни в какие рамки. И как вообще белогвардеец мог оказаться в действующем партизанском отряде, когда вокруг царит бдительность и шпиономания? Терехин, если б узнал, — взвыл бы. Кстати, этим можно воспользоваться, чтоб развеять подозрения.

— А командир знает, — насупил брови я, — что у него в отряде белогвардеец?

— А то! — не обращая внимания на мой грозный вид, кивнул Митрофаныч. — Я ж, когда их здесь в лесу нашел, так ему и сказал. Мол, фельдфебель Комов прибыл для несения службы, прошу принять в часть и все такое.

Я хлопал глазами. Сам признался? И его взяли? Почему?

— Сначала не хотел капитан меня к себе брать, — продолжил старый фельдфебель, будто догадавшись о моих мыслях. — Да я его уговорил. Опыта ж у меня поболе будет, чем у той молодежи, да и с местами этими знаком. Как барон с Крыма-то утек, так я сюда пришел, и уже почитай годков двадцать, как живу тут.

— А как же вы, враг советской власти, — продолжал я строить из себя идейного, — решили присоединиться к Красной армии?

— А к кому мне идти было? — натурально удивился Митрофаныч. — К германцу, шо ли? Так я их еще в ту войну бил. До Гражданской. Я ж присягу давал царю и Отечеству. Царя нынче нету, а Отечество – оно ж так и осталось. Вот за него и воюю.

Возникла мысль, что весь этот разговор может оказаться какой-то провокацией. Проверкой. Мы еще немного посидели молча, и я решил, что разумнее всего будет рассказать об этом разговоре капитану. Кто его знает, у Врангеля служил этот старик или нет – он не так прост, как кажется. Если это таки проверка, меня потом могут и обвинить, что не донес о «враге народа», что по нынешним временам может привести и к стенке.

— Я к тебе чего пришел-то, — разрушил молчание Митрофаныч. — Мне Семен Алексеич рассказал о твоем предложении перейти на болото. По карте место там хорошее. А можно ли там стоять – хлопцы из разведки вернутся и скажут. Так вот. Мне надо, шоб ты сделал еще бомбу, которую на дорогу от машин ставить.

— Зачем? — не понял я. — Там же болото, машины не пройдут!

— Там-то не пройдут, — пояснил Митрофаныч. — А на том берегу, куда переправляться будем, мельница стоит да перекресток за ней. На мельнице немца нет – ребята проверяли. Шоб прикрыть нас, когда через реку переходить будем, я там заставу хочу поставить. А перекресток заминировать надо. Я так думаю.

— Сделаю, — согласился я и, после секундного раздумья, добавил: – Если командир согласится. Взрывчатка ж не моя, а отряда. И мало ее. Сам, без разрешения, такие решения принимать не могу.

— И то верно, — кивнул Митрофаныч. — Только ты, если уж Семен Алексеич даст добро, не тяни. Я ребят туда хочу завтра вечером отправить.

— А ставить мину кто будет? — спросил я. — Я же не смогу пойти. У меня и тут работы полно.