Егор заколебался. Ему, откровенно говоря, тоже не хотелось ехать на кладбище, но он вроде как должен был присутствовать до самого конца.

Он посмотрел на Лену.

– Я не поеду, – ответила она на его невысказанный вопрос. – Прости, но я что‑то не очень хорошо себя чувствую. Пожалуй, вернусь в общежитие.

А отец Дениса, стоявший у дверей автобуса, спросил:

– Егор, ты едешь?

– Я должен поехать, – сказал Егор Лене. – Извини, что я не могу тебя проводить. – Он повернулся к Леньке. – Присмотри, чтобы все было в порядке. – И снова Лене, извиняющимся тоном: – Я должен.

До кладбища ехали почти полчаса, оно было за городом. На краю деревеньки в полтора десятка домов на холме стояла старая ветхая церквушка, и здесь же, внутри покосившейся ограды, погост.

– Дедушка с бабушкой тута лежат. Теперя, вот, и Денис, – сказала низенькая полная женщина, смутно знакомая Егору. Кажется, Денису она приходилась теткой. – Ничего, место хорошее, сухое… – Словно про новую квартиру говорила. Егор скрипнул зубами: не все ли равно теперь Денису, где он обретет последний приют?

Из автобуса вынесли гроб и по узеньким дорожкам между старых заросших могил донесли на руках до свежевырытой ямы на дальнем краю кладбища, возле самой ограды.

Произносили последние слова.

– Егор, – шепнул отец Дениса. – Скажи ты.

А что сказать? Егор не знал, но он подошел к гробу.

– Денис, – начал Егор. – Он был…

Горло перехватило. Егор смотрел на холодное восковое лицо лежащего в гробу друга и не мог ничего сказать. Он был – и все. Все. Кому теперь нужны слова?

– Прощай, друг, – тихо сказал Егор и быстро отошел в сторону. Ему хотелось плакать, но плакать он не мог, не умел.

Священник из сельской церкви прочитал молитву за упокой души раба Божия Дениса. Старухи в черных одеждах, похожие на ворон, вторили ему.

Гроб накрыли крышкой; застучали молотки. Женщины снова заплакали. На длинных полотенцах гроб опустили в могилу. Каждый, подходя, бросил по горсти земли. Бросил и Егор. Потом в дело пошли лопаты; те же самые мужики, которые носили гроб и опускали его в могилу, теперь засыпали яму землей. Они орудовали лопатами сноровисто, привычно, и скоро все было кончено. Отец Егора дал им водки.

Вот так, погребли по христианскому обычаю, – подумал Егор, глядя на небо. Есть ли кто‑то там, наверху? И если есть, куда он смотрит?.. Небо было синее‑синее, безоблачное.

С кладбища все выходили тихие, задумчивые. Медленно, чинно расселись по местам в автобусе и поехали обратно в город – на поминки.

Никто не обратил внимания, что и по пути на кладбище, и на пути с кладбища за автобусом, держась в некотором отдалении, неотвязно следовала белая хонда.

На поминки Егор не пошел, сочтя это для себя совершенно излишним. К тому же там пришлось бы пить водку, а он водку не пил ни при каких обстоятельствах. Поэтому, когда автобус остановился возле ресторана, закрытого в этот день на спецобслуживание (читай – поминки), и скорбные люди потянулись из салона автобуса в банкетный зал, Егор постарался незаметно уйти. И ушел.

Домой возвращаться не хотелось. Настроение было не то чтоб совсем поганое, но какое‑то тягостное, глухое, и нужно было найти себе какое‑нибудь занятие, чтобы хоть как‑то отвлечься от этой гнетущей меланхолии.

Чем заняться, чем заняться?

Работой, конечно.

Домой зайти все‑таки пришлось. Егор наскоро перекусил, попил чайку. Потом сменил костюм на повседневные джинсы и рубашку, а еще одни джинсы, совсем заношенные, тертые, все в пятнах намертво присохшей краски и застиранную до бледности спортивную майку положил в пакет. Теперь можно было идти в детский сад.

Времени было без скольки‑то там два. Тихий час.

Егор сильно удивился обнаружив в группе Леньку. Тот занимался откровенно малярной работой – красил верхнюю часть стены на своем участке в ровный голубой цвет.

– А ты что здесь делаешь? – спросил Егор.

– Как что? Небо красю, – ответил Ленька, орудуя широкой кистью, вставленной в метровый отрезок металлической трубы. Стена была большая, небо, понятное дело, высоко, и просто так, с пола до самого верха не дотянешься, а переставлять стремянку, слезая с нее и вновь залезая, Лентяю было, конечно, не в кайф, вот он и приспособился нарастить себе руку. Голь на выдумку хитра.

– Как там Лена? – спросил Егор.

– Ничего, – сказал Ленька. – Я ее проводил до общежития, как ты просил. Она к себе в комнату пошла, а я сюда вернулся, вспомнил, что у меня завтра экзамен по английскому – полдня, считай, уйдет.

– Ага‑ага, – покивал Егор. – И ты решил сегодня зачин сделать.

– Решил, – согласился Ленька, взглянул на Егора искоса и спросил: – А ты чего на поминки не пошел?

– Ну, не пошел, – пожал плечами Егор. – Не захотел.

Он отошел к распахнутым настежь окнам – Ленька открыл их, чтобы поскорее выветривался запах краски – бросил на подоконник пакет со сменной одеждой и вздохнул:

– Тяжело что‑то.

– Из‑за краски, наверное, – сказал Ленька.

– Наверное, – сказал Егор и стал переодеваться.

На своем участке стены Егор начал работу с рисования потешных огней. Открыл банку с желтой краской, омакнул кисть и принялся красить везде, где накануне сам наметил желтый цвет. Творчествав данном процессе было ноль, но ничего кроме умелой ремесленной работы здесь и не требовалось.

В детском саду закончился тихий час – это было ясно на слух. Далее в распорядке дня значился, кажется, полдник. Потом ребятишек стали разбирать по домам возвращающиеся с работы родители.

Заходила Татьяна Георгиевна, постояла в дверях полминутки, посмотрела, как художники покрывают стены разноцветными разводами, не складывающимися пока в узнаваемую картину, и ушла, ничего не сказав.

В начале шестого Ленька собрал все кисти, которыми работал и сунул их в банку с водой.

– Я на сегодня закончил, – сказал он Егору. – Пойду еще учебник по английскому попытаюсь почитать, а то вот спросят меня завтра на экзамене про герундий – я им и не отвечу.

Егор, стоявший на стремянке, обернулся посмотреть, что успел сделать Ленька. Ленька успел сделать порядочно – выкрасив небо голубым, он загрунтовал белой краской все те места, где полагалось быть снежным пространствам, а снежные пространства были обширными; еще он положил глубокие синие тени от семерых идущих по снегу, но к самим фигурам не приступал – так они ишли по белизне, призраки‑тени, пятна синей краски на стене.

– Ступай, Лентяй, – махнул рукой Егор.

– А ты разве не идешь? – спросил Ленька.

– Нет, я останусь, поработаю еще, – сказал Егор. – Я сегодня позже начал, позже и закончу.

На самом деле он, глядя на раскрашенную Ленькой стену, вдруг понял – к а к следует сделать снежные вершины, чтобы на плоскости возникло пространство, глубина, пусть иллюзорная. Он опасаялся, что это ясное ощущение пропадет, забудется к завтрашнему дню, и потому, после нетерпеливого прощания с Ленькой, наконец оставшись один, Егор принялся торопливо смешивать краски.

Он писал. Не красил стену скверными, непригодными для живописи красками, – а именно писал. На улице вечерело; в группе пришлось включить освещение. Леминесцентные лампы, разумеется, совсем не то же самое, что и естественный дневной свет, но это уже не имело значения – Егор знал, какие ему нужны оттенки, какие ему нужны краски. Моменты подобной правильной ясности случались у Егора нечасто, и он их очень ценил; он помнил каждый из этих моментов, помнил, что он сделал тогда.