Ежедневно в 21 час проводилась вечерняя проверка. Строились в коридоре повзводно. Командиры докладывали старшине курса. Все это происходило весело. Толкались. Звучало и такое: «Сейчас как дам фибулей по мандибуле!» (костью голени по челюсти).

Питались в академической («шеровской») столовой. Шеровской она называлась по фамилии долго работавшего здесь директором тов. Шера. Туда и обратно ходили строем. Помню, в столовой раздатчицей работала молодая женщина по имени Клава. Обходила столы, держа на подносе стаканы с какао, и зычно кричала: «Чья какава?». Ее так и звали «Клава – чья какава». К слушателям она была очень доброжелательной и на них не обижалась. Лет через пятнадцать я встретил эту женщину в академическом детском садике, она работала здесь нянечкой: принимала и выдавала родителям малышей, в том числе, нашего сына Сереженьку. Она мало изменилась. Малышам с ней было хорошо.

За столовой располагался внутренний академический парк с вековыми деревьями. В него выходили запасные двери клиник и штаба академии, в нем располагались ботанический сад, детский сад и детская площадка. Днем здесь гуляли больные в больничных халатах и детишки. Посреди аллеи парка стоял на постаменте невысокий памятник Вилие – первому начальнику академии, генералу. Академия была открыта при императоре Павле 1-м. Среди деревьев располагался одноэтажный корпус на несколько комнат с одним входом. Его именовали «арабским домиком»: будто бы в нём когда-то жила арабская делегация. Домик этот был построен явно ещё в 19-м веке. На скамейках парка удобно было готовиться к экзаменам.

Приходили первые письма: от отца из Евпатории, от моих друзей из подмосковной Шереметьевки (Али Скобелевой, Бори Рабиновича, Тамары Еськовой, Майи Чигаревой). Судя по письмам, братья мои и сестра успешно учились и росли. Саша и Люся в Москве, а Володя – в Евпатории, где служил отец. У моих одноклассников складывалась студенческая жизнь. Писала даже наша учительница – Алевтина Алексеевна – просила кому-то что-то посоветовать или чем-то помочь. Я отвечал.

На ноябрьские праздники слушатели впервые получили увольнительные. Общежитие опустело, остался только наряд. Можно было, наконец, посмотреть Ленинград. Договорились, что город мне покажет Лиза Новоженина. Наш маршрут был таким: ул. Восстания, где она жила, Невский проспект, памятник Екатерине, Казанский Собор, Дворцовая площадь с выходом на нее через арку, Зимний дворец, Адмиралтейство, Александровский сад с памятниками Жуковскому, Гоголю и другим писателям, Пржевальскому, памятник Петру 1-му, Исаакиевский Собор, памятник Николаю Первому (о котором говорили, что «дурак умного догоняет, да Исакий мешает»). Уставшие возвратились домой к Новожениным.

За прошедшие с тех пор 60 лет (а бывать и даже жить в этом городе мне приходилось часто) вся его красота стала мне знакомой до боли. К тому же Ленинград – мой родной город. Но тогда, 7 го ноября 1950-го года, встреча с ним стала открытием, посвящением в мир прекрасного. Это вызвало состояние эстетического шока. Мальчик из Подмосковья, я, конечно, видел до этого Московский Кремль, Исторический музей, Большой театр, но все это было несравнимо с ансамблями Петербурга. Я был переполнен впечатлениями. Лиза, с детства знавшая эти достопримечательности, рассказывала о них увлеченно, с любовью, как о своих друзьях.

На следующий день мы прошли по улице Жуковского, мимо здания Цирка, памятника Пушкину и Церкви Спаса на крови и оказались на Марсовом поле. Громадное, оно простиралось до Кировского моста и Летнего сада. В центре его громоздились памятные гранитные плиты с надписями, напоминавшими засохшую кровь, и вечный огонь в честь погибших революционеров. Выпал снежок, и все напоминало картину, выполненную в графике. Лебяжья канавка не замерзла еще. Летний сад был полон опавших листьев и мраморные фигуры, и даже дедушка Крылов выглядели по-осеннему сиротливо. А за набережной простиралась самая широкая акватория Невы – между Литейным и Кировским мостами. За мостом видны были стены крепости и Петропавловский Собор.

Вернувшись домой, замерзшие, мы с удовольствием отведали горячего супа, а потом долго пили чай с вареньем. Рассказывали Лизиной маме и её тёте – Татьяне Григорьевне – об увиденном в эти дни. Мне казалось удивительным, как я мог так долго жить без этого. Лизанька, показав мне свой Ленинград и подарив его мне, уже только этим подняла меня на новую ступень человеческого роста. Прежние мои, школьные, привязанности не то, чтобы потускнели, но получили какое-то другое измерение. Я стал взыскательнее. Жизнь оказалась богаче, чем я считал, но и сложнее. Стало более очевидно мое несовершенство. Мне подарили, а что подарить мог я? Только наивную доверчивость и преданность? Среди этих замечательных, интеллигентных людей, ленинградцев, со сложившимся домашним бытом, мой уровень образования и воспитания оказался недостаточным. В моей жизни, кроме эвакуации, послевоенного детства и жизни среди чужих людей, ничего не было. Откуда же было взяться городской культуре! Тем не менее, у меня в Ленинграде появились родные люди и друзья. На этом и расстались: до Нового года вряд ли можно было увидеться. Но жизнь уже стала теплее. Мне ведь было всего 17 лет, родные были далеко и, кроме койки в общежитии и шинели, меня ничто не грело.

Занятия на анатомической кафедре становились все труднее. Было много фактического материала, требовалось знание латыни и навык пространственной памяти. Нужно было не только знать, к примеру, ту или иную борозду по латыни, но и мысленно представлять ее и видеть, где она находится. А таких бороздок, мыщелков и синусов было тьма. Рассказывали, что в 19 веке на экзамене практиковалось такое: профессор подбрасывал кость, а слушатель должен был успеть узнать ее за время падения. Приходилось зубрить и тренировать друг друга. Некоторые приносили в общежитие на ночь кости и буквально спали с ними. А утром возвращали. Мы очень уставали.

Сменился преподаватель, им стал доцент Французов, спокойный, но требовательный и справедливый человек. Мы не могли тогда понять, зачем нужна была такая тщательность фактических знаний. Видимо, это судьба всех фундаментальных базовых дисциплин, они – основа дисциплин конкретных, будь то хирургия или терапия. Не случайно анатомом из 200 человек нашего выпуска стал только один, ныне академик, сохраняющий в Мавзолее тело В.И.Ленина (Денисов-Никольский). Но тщательности и фундаментальности научились все.

После ноябрьских праздников всем взводом посетили Аврору. Поднялись по трапу. Прошли по отсекам и палубам, посмотрели и пощупали знаменитую пушку. Аврора стала музеем, одним из музеев Октябрьской Революции. Руководил им один из участников тех событий на корабле в 17-м году. Он и экскурсию вел. Это было также торжественно, как посещение Мавзолея.

Финляндский вокзал к началу 50 – х годов оставался небольшим. Перроны были оснащены фонарями старой конструкции. В сущности, вокзал был пригородным: обслуживал электрички. Старина его была привычной и какой-то домашней. В левой половине вокзала на рельсах стоял небольшой паровоз начала века, на котором в апреле 17-го года Ленин прибыл в Петроград из Финляндии. Теперь это было памятным свидетельством Революции.

Декабрь был холодным и темным. Улицу Боткинскую завалило снегом. Слушателей привлекали к его расчистке. Это было неплохо, так как позволяло нам побыть на воздухе и поработать физически.

Стало известно, что на Новый год я буду дневальным по курсу, а значит, планы на праздники сокращались. Дежурство дежурством, но Новый год нужно было как-то отметить. Запаслись продуктами. На ул. Лебедева был большой рыбный магазин. Мы любили заходить в него: столовская еда надоедала. Чего там только не продавалось! Селедка, корюшка, треска копчёная, в брикетах, завязанных веревочками, палтус, угорь морской. Жаль только, что жалование у нас было небольшим, но мы все же покупали. И на Новый год купили.

Дежурство на курсе ничем плохим не ознаменовалось, хотя в комнатах народ, конечно, выпивал. Попировали и мы, наряд.