Около себя Артем увидел дочь. Сидела неподвижная, странно застывшая под слабым светом ночника. Лицо дочери несло сейчас дополнительный возраст, внезапно возникшую тяжесть. Артем пошевелил рукой. Геля повернула голову.

— Папа.

— Ты не помнишь, кто написал статью о льде?

— О чем?

— О гляциологах. Недавно в журнале. «Наука и жизнь».

— Папа…

Слабость. К руке что-то прибинтовано. На штативе колбочка с жидкостью. Штатив стоит рядом с кроватью, касается подушки. Манжет на руке, на другой. Вплотную — столик с лекарствами и стерилизаторами, в которых шприцы; столик даже нависает. На спинке кровати прикреплена сумка, виден ее край, из сумки торчит гофрированная трубка. Еще что-то прикреплено к кровати кусочком бинта. Это в ногах.

— Лежи спокойно.

Геля встала. Высокая, красивая девушка. Неужели в ней законченность, завершенность? Волосы подобраны и подколоты на затылке? Разве она так носит волосы? Они у нее всегда распущены. Или он забыл. Да нет же. Концы их Геля наматывала на палец, когда была смущена или задумывалась над чем-то. Когда он в последний раз видел около себя дочь? Ну, теперь войдет Тамара. Но вошел молодой врач. Зажег большой свет. За шею зацеплены полукружья фонендоскопа, а сам фонендоскоп убран в карман халата. На кармане ржавый след. От скрепки, догадался Артем. Халат выстирали со скрепкой. Артема обрадовало то обстоятельство, что он может фиксировать детали. Это ему важно? Очевидно, важно, если это его обрадовало. На кармане, ниже следа от скрепки, приколота табличка с фамилией. Табличка бликует, и фамилии не видно.

Врач положил руку на запястье, спросил:

— Как себя чувствуете?

— Как обычно. — Если спросит, как аппетит, как спал, тогда можно подумать, что Артем лежит здесь месяц. Так оно и есть?

Врач об аппетите не спросил. Появилась медсестра. Лицо строго сосредоточенно. Врач отдал ей распоряжение, и она так же строго сосредоточенно, быстро записала в блокнотик. Артем не слышал, какое.

— Маркин, — сказал Артем.

— Что вы сказали? — Врач оказался совсем молодым пареньком, не старше Гели. Медицинская шапочка была особенно плотно надета.

Артем понял, что он уже видел себя здесь, в больнице. Он просыпался и засыпал. Маркин. Артему стало легче: вспомнил фамилию автора статьи.

В палату вошел еще один доктор, постарше. Тоже полукружья фонендоскопа, только сам фонендоскоп не убран в карман, а подсунут под поясок халата.

— Я должен поинтересоваться, что со мной? — обратился Артем к доктору постарше.

— Не ощущаете боли в области сердца?

— Ощущение льда. В ногах. И немеют пальцы.

— Пройдет. — Врач подозвал сестру и велел принести грелки.

Артем ничего не сказал.

— Придется побыть у нас некоторое время.

Артем хотел спросить, а сколько времени он здесь? Но не спросил.

Сестра принесла грелку, подсунула под одеяло к ногам. Врач отпустил сестру. Потом подержал руку Артема.

— Простите, доктор. Я все-таки хотел поинтересоваться… — Артем не выдержал и решил задать вопрос.

— Вам не надо разговаривать. Владимир Алексеевич, — это врач обратился к молодому, у которого на кармане был ржавый след, — попрошу дочь отправить домой — нечего ей прятаться по коридорам.

— Хорошо.

Хорошо назван фильм у Кипреева: «Лифт в одноэтажном доме», — подумал Артем, оставшись один. Может быть, претензия? Трудно быть простым, естественным. Простота требует времени. Время иногда выпадает из рук, как монета в толпе. Вот это претензия. Конечно. Пытался освободиться от этой привычки всю жизнь. Она, будто капкан, хватает за ноги. Собственно, привычка опять не то слово. Даже вовсе не то. Нет у него никаких точных слов. Артем начал вспоминать недавнее свое состояние, и ему стало страшно. Не оттого, что есть, а оттого, что было. Сердце стиснулось — и потом боль, от которой воздух превратился в тяжелые комки, и Артем задохнулся.

Кажется, сейчас ночь. Еще одна из многих тяжелых однообразных ночей, когда ты спишь и не спишь, живешь и не живешь. Артем лежит один среди других одиноких людей в палате. Боится закрыть глаза. Надо что-то беспрерывно видеть. В средневековье палачи отрезали веки, чтобы человек никогда не мог уснуть.

Он бы хотел сейчас только видеть. Воспоминания не нужны, он боится их. Видеть и ничего не вспоминать. Жизнь слагается из одиночных ударов небольшой мышцы, из отдельных сокращений. Потенциально одиночество в человеке заложено природой, но человек с этим не считается до какого-то момента. Человек несет в себе с детства миллионы жизней и смертей одновременно. Несет и не знает. И не должен узнать. Никогда.

В палате сестра, уже другая, не та, что была с блокнотом, подошла к Артему. Он услышал, закрыл глаза. Сестра отошла. Ее белый халат растворился в полутьме. «Полутьма, как полусознание, отвратительная вещь», — подумал Артем. К кровати Артема прикреплен кронштейн, с которого спускается ременная петля. Он может вставлять руку и так держать ее на весу, двигать из стороны в сторону, даже брать что-нибудь со стола. Он должен вновь открывать пространство своего тела, находить взаимосвязь между собой и окружающим миром.

«Лифт в одноэтажном доме» — в чем там дело? Речь о счастье, но украденном, а поэтому не принесшем радости, — лифт оказался в одноэтажном доме. Удачно придумано и удачно исполнено на экране. Лифт постепенно превращается в кучу хлама, потому что его растаскивают случайные люди. Кипреев талантливый сценарист, можно простить ему заносчивость и нелюдимость. Артем что-то недавно записал… что же… что же… да… вспомнил: ложь в искусстве — нарушенная правда, правда — это понятие, от начала родившееся. Для чего это ему сейчас? Важно до конца довести цепочку рассуждений. Первое движение человека — всегда движение к истине. Ложь рождена ослабленной правдой, она вторична. Сам придумал или где-то читал? Читал, конечно. Истина чему предшествовала? Чему, а? Равнозначной истине. Просто и ясно… просто и ясно… Значит, истина рождает только истину и никогда не рождает ложь. Опять просто и ясно. Дальше нельзя потянуть цепочку? Как учил профессор Асмус в Литинституте.

Артем устал, он по-прежнему боялся упустить себя.

Когда человек умирает, он умирает совсем? Дверь закрывается плотно — и ни единой щели? Глухая однородность? Истина рождает только истину и никогда не рождает ложь. Опять просто и ясно. Жизнь совсем не намного старше смерти. Гёте? Гёте сказал, что жизнь прекрасное изобретение природы, а смерть — ее уловка. Кто же сказал, что жизнь не намного старше смерти? Эмерсон? Эмерсон говорил что-то о вежливости, что жизнь не настолько коротка, чтобы людям не хватило времени на вежливость. Асмус был удивительно вежливым человеком и глубоко образованным.

Понимаешь это только теперь.

Была молодость, был избыток чувств и значительная доля невежества. Невежество помогало, делало все подвластным, доступным и даже объяснимым. Кто такой Эмерсон? Что написал? Злостное отсутствие образования! Чего же удивляться — он продукт среды; залог успеха — усредненность. Да, были в жизни профессор Асмус, профессор Реформатский — специалист по русскому языку, древнему и современному, профессор Шамбинаго — специалист по истории и прочтению «Слова о полку Игореве», но была и среда, которая успокаивала и поощряла. А поощренный, ты уже гордился и никуда не уходил. Начал уходить, но не успел. Опоздал.

Артем смотрел перед собой в негустую темноту, разбавленную ночными лампочками. Подумал: что такое жалость к себе? Продукт беспомощности? Страха? Страха. Да. И это закономерность.

Ему рассказывали, что когда человек умирает, он пытается снять с себя видимую только ему одному паутину. Не увидеть бы паутину. Теперь. В какой-то миг. И именно в этот миг он перестал что-либо видеть. Он не видел, как вбежала сначала сестра, потом вбежали врачи. Кровать быстро покатили в реанимацию, и все началось сначала.