Если нацизм предлагает подделку Ветхого завета, то коммунизм — и Ветхого, и Нового. Извращенное подражание иудейству и христианству, которое составляет его «прелесть», — настолько признанный факт, что его можно охарактеризовать коротко.

Эта идеология предлагает посредника и искупителя. «Пролетариат», «эксплуатируемый», тот, кто ничего не имеет, откроет миру врага освобождения. Среди других классов он то, что Израиль среди народов, то, что «остаток Израиля» — в Израиле. Он — «Отрок» и «Муж скорбей» Исаии, и он же — Христос. Как Израиль — плод Священной истории, «пролетариат» — плод истории, вернувшейся к природе. По всем этим разнообразным статьям коммунизм соблазнителен как для еврея, так и для христианина, который как будто узнаёт в нем благую весть, возвещаемую нищим и малым. Он всечеловечен, ибо при нем нет больше ни иудея, ли эллина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины, как обещал апостол Павел. Он отменяет национальные барьеры, что равнозначно спасению, обещанному «народам» Он приносит мир и справедливость мессианского царства. Он преодолевает строй, стоящий на выгоде, иссушает «ледяные воды эгоистического расчета» Чистая фенелоновская любовь, чистое кантовское бескорыстие расцветут в этом новом климате.

Коммунизм обещал евреям ликвидировать груз заповедей, загородок Торы, отделения от других народов; Он снимал с них бремя еврейства. Тем самым он ликвидировал и постоянные причины антисемитизма. Он представлял такую альтернативу еврейской жизни, которая не была переходом в равно презренные христианство или ислам (к тому же подобный переход не защищал их: как показала история, печать еврейства сохранялась и после обращения). Коммунизм был вступлением в новый мир, но при этом за него не надо было платить формальным отступничеством или изменой, потому что религиозная цель Торы — мир и справедливость — должна была там обеспечиваться, а община могла продолжать идеальное существование, так что имя еврея можно было носить без стыда: за ним больше не потянутся особые обязательства и ответственность, оно останется лишь печатью славного происхождения, ибо в силу угнетения евреи считались родственными «пролетариату» Наконец, переход в коммунизм — хочется сказать «исход» — мог выглядеть исполнением эмансипации и секуляризации, служивших источником неудержимого энтузиазма на протяжении целого столетия.

От христиан, в свою очередь, требовалось прямо отказаться от веры в Бога. Но она уже, как перезрелый плод, готова была пасть. Под волнами штурмов, не прекращавшихся со времен Просвещения, вере было все труднее и труднее сохранять статус, обороняемый разумом. Уже со времен Лейбница ни один крупный мыслитель не ощущал над собою власти догматов и не искал истины в их углублении. Если еще были великие мыслители, исповедовавшие христианскую веру, то либо они, наподобие Канта и Гегеля, давали ей рациональное истолкование в рамках своих систем, либо, как Руссо, Киркегор, Достоевский, считали ее совершенно иррациональной. Или же намеревались вывести ее из нравственных потребностей, из практической деятельности, из благотворительности. Но она была вытеснена и из этого последнего убежища коммунистической идеей, располагавшей отличными доводами для обвинения христианства в том, что оно — опиум для народа, иллюзорное бегство от жизни, бессильное утешение перед лицом несправедливости, соучастницей которой оно было просто в силу своею существования. Значительная часть христианской мысли на протяжении целою века, от Ламенне до Толстого и далее, была тем более склонна слиться с гуманизмом, чем более он представлялся воистину христианским, одушевленным такими энтузиазмом и жаром, какие уже покинули традиционную религию. Становясь коммунистом, человек приобретал ощущение, что наконец-то он реально осуществляет заповедь любви к ближнему, в то время как разум ободрялся, опираясь отныне на надежную почву науки.

Христианская религия неустойчива от рождения. Она содержит целое гнездо трудностей, груду причин для сомнения, она нуждается в постоянных трудах, чтобы сохранить равновесие. Но кризисы, постоянно возникающие в силу исторических обстоятельств, редко не подчиняются уже известным схемам. В христианском горном хребте есть места обвалов, где лавины катили с первых веков и катят доныне. Изначальные великие ереси с новыми издержками повторяются течениями, которые считают себя новыми, и людьми, не сознающими, что выходят все на ту же тропу. Они не знают, что идут по следам ересиархов, чьи имена им неведомы, не знают они и о своей доктринальной близости к ним.

Еретические пути, интересующие нас в данном случае, — это самые древние христианские ереси: гностицизм, маркиоиизм и милленаризм.

Гностицизм, по правде говоря, — не специфически христианская ересь. Он паразитирует также на иудаизме и исламе. Он занимает такую широкую область, что я его лишь затрону. Марксизм-ленинизм, как я уже сказал, — это прежде всею исчерпывающая картина мира природы и истории, распростертою между добром и злом, а добро и зло способны опознать и различить только посвященные, обладающие истинным знанием. Они вливают в умы людей спасительное знание и направляют мир к окончательному добру. Эта исходная структура обнаруживается в большинстве течений гностицизма, в частности в тех, что ужасали Иоанна Богослова во времена Коринфа, а св. Иринея — во времена Валентина. Го, что, начиная с Маркса, эта гностическая сердцевина объявляет своей основой позитивную науку, то, что она теряет свое мифологическое богатство, свою поэтическую окраску, впадает в ленинскую прозаическую жвачку, — не значит, что она изглажена. Верно, что многие «прогрессивные христиане» желали вернуть ей изначальную религиозную поступь и плохо понимали, почему коммунизм объявляет себя воинствующе атеистическим, в то время как они одобряют его практическую деятельность и, как они выражались, «метод анализа», т. е. всю теорию в целом. Другие кончили тем, что приняли этот атеизм, сделав своего рода «скачок веры» в обратную сторону и принеся высочайшую жертву последовательности своих убеждений.

Маркионизм, который занимает внутри гностицизма особое место, принадлежит христианскому миру. Это ранний исторический продукт (нач. II века) окончательного разделения Церкви и Синагоги. Маркион считал, что Бог Авраама, Бог Творец и Судия, — не Тот же, что Бог Любви, Спаситель, от Которого исходит Иисус. Поэтому он исключил из корпуса Писаний Ветхий завет и тесно связанную с ним часть Нового. Тем самым христианское Откровение было отделено от Откровения, данного Моисею, и Маркион отрицал, что оно описывает исторические этапы, которые привели к пришествию Мессии. Маркионитский мессия не ищет в библейских пророчествах ни доказательств себе, ни своей родословной. Его легитимность зависит от убедительности «вести», извлеченной только из Евангелия (к тому же подчищенного), с прибавками гностической мифологии, которые и пополняют ее, и руководят ее истолкованием. Этот Христос приносит антикосмическую и диалектическую весть — иную нравственность, возвышенную, героическую, парадоксальную. Ее призвание — подменить собою общепринятую мораль, которую утвердили библейские заповеди. Так, по Маркиону, святые Ветхого завета, служители Бога Творца, заключены в аду, в то время как Бог Спаситель принимает в Своем раю содомлян и египтян, отказавшихся подчиниться закону Моисееву. Евреи в свете этой ереси становились адекватным образом ушедшего мира и устарелой этики, сотворенных другим Богом.

Всегда вместе, гностицизм и маркионизм неустанно будоражили воображение и извращали христианскую мысль. Осужденные как наихудшая ересь при своем появлении на свет, они остались постоянным соблазном, вновь возникая из века в век, но никогда с такой силой, как в нашем столетии. Они были слабым местом вероучительства, расселиной в камне веры, что позволило стольким христианам кинуться в политический гностицизм коммунизма и бешеный маркионизм нацизма.