Тем не менее известны случаи, когда голод был задуман и организован с четкой целью уничтожения. Так было на Украине в 1932–1933 гг. Целью было покончить не с каким-то сопротивлением крестьянства, ибо коллективизация его уже подавила, но с национальным существованием украинского народа. Говоря об этом, по справедливости употребляют термин «геноцид».

Допущенный как средство или задуманный как цель, голод был самым смертоносным способом коммунистического уничтожения людей. На него приходится больше половины жертв советской системы и, может быть, три четверти — китайской.

Число евреев, уничтоженных нацизмом, известно с точностью, постоянно корректируемой расследованиями и благочестивой еврейской памятью. Существуют справочники, указывающие численность каждого эшелона, даты их отправки. Имена тщательно учитываются и сохраняются. Что же до числа людей, уничтоженных коммунизмом, то разрыв в оценках достигает десятков миллионов. В «Черной книге коммунизма» принята оценка, идущая от 85 до более ста миллионов.

Эта ужасающая амплитуда, в рамках которой одни, уничтоженные, как скот, чтятся как люди, а другие, может быть, нашедшие более человеческую смерть (поскольку их все-таки признали «врагами»), забыты, как скот, — эта амплитуда основана не только на благочестивой или нечестивой памяти. Она основана и на том, что расследования невозможны или запрещены почти на всей территории, находившейся или еще и сегодня остающейся под коммунистическим господством, и на том, что, проявляя исключительную память о нацизме, все готовы забыть о коммунизме. Наконец, она основана на природе того и другого строя. Нацизм действует при посредстве строго определенных, административно разграниченных категорий, сменяющих друг друга (инвалиды накануне войны, евреи, цыгане и т. п.), коммунизм применяет неопределенное, одновременное, случайное выхватывание жертв, которое может объять все подчиненное ему население.

Способ уничтожения — не критерий оценки. Нужно устоять перед склонностью рассматривать одну гибель как но существу более жуткую, чем другую: ни на одну из них невозможно посмотреть вблизи. Никто не узнает, что испытывал тот или иной ребенок, вдыхая «циклон Б» или умирая с голоду в украинской хате. Людей убивали вне рамок всякого правосудия, и поэтому следует сказать, что все они — и те и другие — погибли ужасающе, ибо были невиновны. Когда существует правосудие, можно вообразить, что один способ казни почетнее другого — например, отсечение головы почетнее, чем повешение. Но уничтожения нашего века чужды идее «чести», и поэтому классифицировать муки невозможно и неприлично.

Вокруг физическою уничтожения (бескрайней гекатомбы, изувеченной земли) — самою очевидною аспекта катастрофы, на котором сосредоточены исследования и сбор статистических данных, расстилается невидимая территория, где разрушения были, вероятно, еще больше, где они затронули большее число людей и потребуют больше времени на восстановление. Это территория разрушения умов и душ.

Можно составить — и уже составляли — интеллектуальную родословную двух главных идеологем, обуявших в этом веке часть человечества. Но при этом нам грозит опасность поверить, будто в них еще жили те большие и глубокие идеи, от которых они в своем формировании урвали частицу. Они не заслуживают такою почтения и облагораживания. Это значило бы пойти на поводу их претензий на такую родословную. Марксизм-ленинизм выдавал себя за наследника традиций, восходящих к Гераклиту и Демокриту. Он выводил свое происхождение от Лукреция, эпохи Просвещения, Гегеля и всего развития науки. Нацизм ссылался на греческую трагедию, Гердера, Новалиса, иначе трактуемою Гегеля, Ницше и, разумеется, обосновывал свою правоту развитием науки со времен Дарвина. Не надо им верить. Это иллюзия, которая несет с собой дополнительную опасность скомпрометировать всех, чьи имена они приводят: мы рискуем обвинить и Гегеля, и любого другою упоминаемою ими философа или ученою в том, что они произвели на свет таких наследников.

Эта иллюзия рассеивается, стоит только рассмотреть реальный механизм мышления нацистских и коммунистических вождей. Он полностью подчинен исключительно скудной системе истолкования мира: борьба один на один идет между классами или между расами. Определение классов и рас приобретает смысл только внутри данной системы и через нее, так что все мало-мальски объективное в определении класса или расы теряется из виду. Эти обезумевшие понятия объясняют природу борьбы, оправдывают ее, в уме идеолога, направляют деятельность противников и союзников. Можно пользоваться коварством и хитростью как средствами достижения цели, и если взглянуть на факты, то коммунизму, имевшему Ленина, Сталина. Мао Цзэдуна, Хо Ши Мина, достались актеры куда одареннее Гитлера. Логика системы в целом остается абсурдной, ее цель — недостижимой.

Душевное состояние партийного активиста отличается фанатической преданностью системе. Предначертания «свыше» перестраивают все поле ума и восприятия, вплоть до периферии. Язык в результате преобразуется: он служит уже не общению или изъяснению, а сокрытию того, каким образом создается связь между системой и действительностью. Ему принадлежит магическая роль: подчинить действительность мировоззрению. Это «литургический» язык, каждая формулировка которого указывает на принадлежность говорящего к системе и от собеседника требует тоже включиться в нее. Его значимые слова — это угрозы и символы власти.

Под властью идеологии умным остаться невозможно. Нацизм соблазнил некоторых великих мыслителей: Хайдеггера, Карла Шмитта. Но они проецировали на нацизм свои идеи, которые тому были чужды: глубокий антимодернизм, глубокий антидемократизм, национализм, обращенный в метафизику, — все это нацизм как будто усвоил, но усвоил за вычетом того, что составляло ценность этих идей в интеллектуальной жизни философов: за вычетом мысли, глубины, метафизики. Философы эти тоже поддались иллюзии родословной.

Марксизму-ленинизму так и не удалось завербовать умы крупнее второстепенных — таких, например, как Лукач, и те не замедлили утратить свой талант. Коммунистические партии могли похвалиться знаменитостями в своих рядах: Арагоном, Бретоном, Пикассо, Ланжевеном, Нерудой, но заботились о том, чтобы держать их в стороне, оставляя им возможность примыкать по случаю, по настроению, но выгоде, по обстоятельствам. Тем не менее, несмотря на поверхностный характер этой партийности, и живопись Пикассо (см. «Бойню в Корее»), и поэзия Неруды и Арагона от этого пострадали. Искусство может эстетически выживать в регистре провокации. Большие мыслители примыкают к идеологии в силу случайного стечения страстей, природа которых внеположна идеологии. Но, приближаясь к ее ядру, страсти хиреют, и зачастую остается лишь осадок нелепости.

В зоне коммунизма некоторые вожди, к примеру Сталин и Мао Цзэдун, от своего собственного имени изложили схему основ идеологии. Она умещается на нескольких страницах и содержит всю полноту доктрины: трактатов более высокого уровня, чем эти учебники, нет, хотя их и называют иногда «начальными», чтобы создать впечатление, будто есть другие, более научные; но эти последние — всего лишь многословный пересказ первых. Тем не менее их навязывают как предмет «изучения» — это означает, что подданные обязаны проводить сотни часов за их зубрежкой и пережевыванием. В зоне нацизма таких кратких руководств не было: мысль должна была неуклонно следовать мысли вождя, которая представлялась пророческой и вдохновенной. Анализируя ее содержание, обнаруживаешь жалкую смесь социального дарвинизма, евгеники, ницшеански окрашенной ненависти к христианству, религии «отмщения», патологического антисемитизма.

Как нацистский, так и коммунистический человек прямо напрашивается на психиатрическое обследование. Он выглядит замкнутым, отрезанным от действительности, способным бесконечно приводить своему собеседнику одни и те же доводы, одержимым и в то же время убежденным в своем ясном уме. Вот почему психиатры сравнивают это с хроническим бредом, шизофренией, паранойей. При более углубленном обследовании видишь, что диагноз остается метафорическим. Самый очевидный признак того, что это безумие искусственно, состоит в том, что оно обратимо: когда прекращается давление и меняются обстоятельства, из него мгновенно выходят, словно пробуждаются ото сна. Но это сон наяву, не затормаживающий движений и сохраняющий некоторую связность, на вид рациональную. Вне поврежденной сферы, которую у здорового человека составляет высшая часть разума, та, что вырабатывает религию, философию, «идеи, управляющие разумом», как сказал бы Кант, — функции рассудка как будто не повреждены, но поляризованы и порабощены до полного бреда — настолько, что, когда пробуждаешься, голова пуста, а обучение жизни и знаниям следует начинать с самого начала. Германия, которая в течение века была Афинами Европы, пробудилась, отупев от 12 лет нацизма. Что же говорить о России, которая на протяжении 70 лет куда более систематически подвергалась педагогике абсурда и интеллектуальный фундамент которой был менее разработан и более хрупок!