- Скоро прогорит…
- Еще надо набрать…
- По темноте-то?
- По-моему, скоро светать начнет… - Тала подняла голову. – Нынче ночи – на три часа.
- Кстати, Саа, - спросил Кервин, - что вчера наши с вашими не поделили?
- Я откуда знаю, - отчужденно отозвался Саадан, ломая сухие ветки. – Они ученикам не докладываются…
- Знаешь, я на испытании сегодня… вопрос был – противодействие Воздушному магу и методы его нейтрализации. Там один из ваших был… на тебя слегка похож, Саа. Я как против него встал, прямо ноги подкосились – показалось вдруг, что против тебя выхожу.
- Вот еще глупости… Ну и что?
- Саа… А ты ведь знаешь, Гильдии не всегда решают дела миром. То есть стараются, конечно, но… всякое бывает. Вот представь, если правда: ты и я. Что тогда?
- Или я – и ты? – прошептал Тирайн, глядя на Кервина.
На мгновение повисла тишина.
- Или я – и вы, - очень жестко и устало добавила девушка. – Потому что приказ. Потому что присяга. Потому что так надо. Потому что Стихии. И – что тогда?
Они молча смотрели друг на друга.
Саадан с хрустом переломил очередную ветку, бросил в огонь.
- Не приведи судьба…
- Да глупости, правда, - очнулся вдруг Тирайн, с силой потер лицо руками. – Что мы тут ужасы наговариваем. Тала, там вина не осталось?
Они засмеялись, запереговаривались.
Поднялся ветер, взошла луна. Кервин резко поднялся и подошел к краю обрыва. Долго-долго всматривался в раскинувшийся невдалеке город. Потом повернулся к друзьям. Лицо его смутно светилось в темноте.
- Послушайте… - проговорил тихо. – Я… хочу сказать…
Саадан вскинул голову - и встал рядом с ним, так, словно они читали мысли друг друга. Обвел взглядом Талу, Тирайна.
Теплая волна толкнулась в сердце. Порывисто, ломко поднялась девушка, шагнула к ним. Рукав Тирайна коснулся ее локтя.
Они, не сговариваясь, встали кругом, протянули раскрытые ладони. Стук сердец смешивался с шумом ветра в ветвях сосен.
- В жизни и в смерти… - тихо проговорил Саадан – так тихо, что казалось – порыв ветра пронес в облаках эти слова. И эхом откликнулись три голоса:
- В жизни и в смерти…
- … в горе и в радости…
- … в горе и в радости…
- … клянусь - никогда …
- … никогда…
- … не поднимать ни оружие, ни Силу, ни слово против любого из вас….
- … против любого из вас… - вразнобой, кто громче, кто тише.
- … и пусть Стихия будет мне в том порукой…
На ладони Саадана вспыхнул маленький смерч. Над пальцами Талы расцвел лепесток огня. В руке Кервина заплясал крошечный водоворот. Рассыпался земляной вихрь на ладони Тирайна.
Шумел ветер, заглушая слова. Одними губами они повторяли, обводя взглядами лица друг друга:
- … и никогда не нарушать клятвы!
* * *
После выпуска было юго-восточное Приграничье, где Тала полной мерой хлебнула тягот и романтики походной, кочевой, боевой жизни. Наивная девочка… как быстро выветрился ее романтизм. Постоянные стычки – кочевники становились все наглее и беспощаднее, и жители приграничных деревень целыми семьями уходили в города, под защиту каменных стен. Неизвестно, что думали об этом седовласые королевские дипломаты в сверкающих золотом аксельбантов мундирах, в тиши кабинетов деля территории на разложенных на столах картах. Здесь, на высохшей, потрескавшейся от жары земле, говорили почти в открытую – будет война.
Тала научилась спать, как убитая, на жесткой земле, неделями не слезать с седла, на слух, на ощупь чувствовать опасность. Научилась швырять огненные молнии, не глядя, делиться силой, когда сама едва держалась на ногах. Выспаться в постели стало недостижимой мечтой. Ночные громкие цикады, круг полной луны в черном небе, жесткие, огрубевшие руки, жесткая трава, хрустящая под сапогами, усталость…
Больше всего возни было с волосами. Эна, единственная до Талы женщина-воин на заставе, носила короткую стрижку, и это существенно облегчало ей жизнь. Тала порой завидовала ей, но обрезать пышные, почти до колен, медно-рыжие, вьющиеся волосы было выше ее сил. Она убирала косы, оборачивая венцом вокруг головы; сушить их было некогда и негде, порой в драке они, рассыпаясь, лезли в глаза, но все-таки расстаться с единственным своим украшением Тала так и не смогла.
Порой ей казалось, что в жизни не осталось ничего, кроме усталости, ноющих от напряжения рук, тягучих песен местных жителей, жесткого скрипа и жаркого дыхания песка. Казались сном высокие залы Академии и Гильдии, блеск отмытых почти до прозрачности стекол битком набитого книжного шкафа, ворох желтой листвы на аллеях парка…
И Камень. Шкатулка с ним лежала в походном мешке; Тала всюду таскала Камень с собой, но продолжить работу у нее не хватало ни сил, ни времени. Это нужно быть одной. Это нужно прежде выспаться. Это нужно иметь запас Силы, а откуда у нее сейчас, если все уходит до капельки? И она все откладывала, откладывала… с грустным вздохом гладила Камень – красивую безделушку – пальцами и прятала обратно в мешок. Не сейчас. Потом. Успеется.
Огромной отрадой, единственным отдыхом были письма. С Сааданом они переписывались очень часто, пожалуй, чаще всех, и, сказать честно, вести от него были едва ли не единственным, что еще соединяло Талу с прежней жизнью. Саадан писал о частых поездках (куда и зачем – конечно, не упоминал), о прочитанных книгах – он ухитрялся читать едва ли не в седле, и ни одна новика не проходила мимо него, немного – о работе, об их общейработе (он пробудил-таки свой Камень; очень не хотел делать это в одиночку, без друзей, но когда теперь они встретятся?), о разных забавных дорожных случайностях, иногда набрасывал рисунки портовых городов. Письма эти были письмами товарища – не больше. Но за сдержанными, порой дружески теплыми, порой чуть суховатыми строчками Тале порой чудилось… что-то иное. Другое. Большее. То, в чем она, наверное, и себе самой боялась признаться. Девушка старательно вчитывалась в почти столь же частые письма Тирайна и Кервина, сравнивая, стараясь уверить себя, что все ей только чудится. И – не могла верить, не хотела. Ей стали нужны эти весточки, нужны, как глоток воды в жару, как дыхание единственно близкого человека.
Известие о смерти матери пришло в середине августа, свалилось, как снег на голову, которого в Приграничье никогда не бывает, и оглушило с размаху. В тот же день Тала уехала; скакала, загоняя лошадей, почти без отдыха, задыхаясь и повторяя про себя, как молитву, злое и безнадежное «Не верю…». И все-таки опоздала. Она приехала в столицу через неделю после похорон.
Тишина враз опустевшего дома, черные ленты над входом, высокая, резная ограда могилы, сны, от которых она просыпалась с мокрыми глазами. Отец, замкнувшийся и заметно осунувшийся, почти не бывал дома, пропадал в Университете до ночи, глуша боль работой. Тала потерянно бродила по опустевшему, непривычно тихому дому, вздрагивала от скрипа половиц, трогала вышивки матери на стенах, ловила губами солнечные пятна, вслушивалась в невнятное бормотание старой няньки. И старалась ни о чем не думать.
Мать умерла внезапно и легко – во сне, как умирают любимые судьбой люди. Накануне начала новую вышивку и долго сокрушалась, что нужных ниток нет, а запасы кончились. Нитки для вышивки она покупала у торговцев с Юга; тонкие, но очень прочные, шелковые, они стоили больших денег, но работа смотрелась потрясающе. Потом Тала долго-долго рассматривала едва начатый рисунок. И все думала: на каком стежке остановилось ее сердце? Что снилось матери в ту, последнюю, ночь? Наверное, что-то хорошее – даже у мертвой, на губах у нее осталась слабая, светлая улыбка.
Дом притих и съежился, осиротел; отчаянно хотелось уехать обратно, но уезжать было нельзя. Она не могла оставить отца. Возвращаясь из Университета, Керсайт не отпускал дочь ни на шаг; Тала сидела рядом с ним на низкой скамеечке, гладила враз похудевшие его пальцы, порой и ночевать оставалась в его кабинете.