Тала полюбила эти поездки. В них не было торопливого, лихорадочного сумасшествия Приграничья; ярости схваток, когда счет идет на секунды; всего того риска и азарта, который единственный помогал забыться, который Тала любила всегда. Она, боевой маг, научилась ценить неторопливую вечернюю тишину на крыльце кузни, размеренный перестук молотов, сноп искр в горне, запах свежей глины в мастерской гончаров. Она привыкла к улыбкам на обращенных к ней лицах. Это были простые, прямые и искренние люди. Это была спокойная, некрасивая на первый взгляд земля, но она стала родной. Это тоже была работа, только совсем иная. Мирная.

Лишь однажды – это было через год после свадьбы – повеяло на нее жаром прежней жизни. Князь уехал в Инатту, в столицу; обещал вернуться через три недели – слишком много, сказал он, дел накопилось в Гильдии в Ледене. До времени его возвращения оставалось дней около десяти, когда Тала решила поехать на юг, на пограничную заставу. У тамошнего кузнеца что-то не ладилось – не иначе, Огонь прогневили, а работы много: не только мечи и копья, ему и из окрестных деревень ковать приносят.

Она приехала на заставу около полудня. Едва успела сойти с коня, отвечая на приветствия кланяющегося в пояс воеводы, как закричал на каланче дозорный, и в поспешно распахнутые ворота ввалился – иначе не скажешь - мальчишка-подросток на запыленной, загнанной лошади. Свалился с седла, вскочил – и кинулся в ноги воеводе:

- Беда, господин! Кочевники! Там, у нас… налетели, как саранча… я один ушел. Спаси, господин! – и задохнулся, умолк.

- Где? – коротко спросил воевода.

- Ломище… - прохрипел мальчишка.

Воевода и Тала быстро переглянулись.

- Собирай дружину, - резко сказала Тала.

И вскочила в седло.

Схватка была короткой, но яростной. Кочевники, по всему, надеялись на легкую добычу и знали откуда-то, что князя нет дома, иначе не осмелились бы – так далеко от границы. Тала, оказывается, еще не забыла ничего из прежних умений, руки ее действовали словно сами собой, часто опережая разум. Уже на обратном пути, когда дружина, по счастью почти не поредевшая, неторопливо топала по пыльной дороге, седоусый воевода, все это время молчавший, хмуро сказал:

- Зачем ты, княгиня… А что не так если – как бы мы князю в глаза посмотрели?

- Так же, как и я, - усмехнулась она, - если бы осталась на заставе.

Тирайн, когда она рассказала ему об этой стычке, сначала нахмурился, потом погладил ее по плечу. И сказал озабоченно, но буднично:

- Странно. С чего это они так обнаглели…

Потом жизнь наладилась, свободного времени стало больше. И вечерами Тирайн все чаще стал уходить в лабораторию – маленькую комнату в башне. Сперва редко, потом, когда свободного времени стало больше, все чаще.

В первые годы, еще до рождения Лита, Тала поднималась к нему, молча сидела в глубоком кресле у окна, наблюдая. Давала советы. Однако к Камню своему, лежащему в ее комнате в глубине ящика, не прикасалась. Складывалось впечатление, что он совершенно безразличен ей, что та работа, которую когда-то взахлеб, забыв про сон и еду, делали все четверо, совсем ее не интересует. А может, это была память, которую Тала сознательно загоняла внутрь, запрещая себе вспоминать. Однажды Тирайн спросил ее осторожно:

- А Камень?

- Что Камень? – рассеянно отозвалась Тала.

- Ты будешь продолжать работу?

- Не знаю, - ответила она равнодушно. – Зачем?

Тирайн внимательно посмотрел на нее.

- Зачем? – повторила Тала. - Мы все равно не закончим. Саа нет. Кервина нет. Камни их неизвестно где.

Тирайн вздохнул – и умолк, отводя взгляд.

Больше на эту тему они не разговаривали.

Когда родился сын, Тала перестала приходить в лабораторию. И вовсе не потому, что не хватало времени. Она любила сына больше всех на свете и никакая цена за его появление не казалась ей чрезмерной. Но как ни оправданна была ее потеря, все-таки слишком обидно и больно оказалось смотреть на то, чего ты лишена, лишена насовсем. Теперь она могла видеть только внешние проявления; внутренняя сила того, что делал ее муж, оказалась от нее скрыта. И видеть, и понимать это было для нее мучительно.

Впервые Тала до конца поняла, что потеряла, через неделю после рождения Лита, когда, зайдя вечером в гостиную, привычным жестом хотела зажечь свечи в большом кованом подсвечнике – и не смогла. Обычные, почти инстинктивные движения стали чужими и мучительными, судорогой свели пальцы. Тала удивленно прислушалась к себе. Пустота внутри отозвалась тяжелым молчанием. Женщина еще раз повела пальцами – тщетно. Пустота ответила нахальной усмешкой. Тала опустилась на диван. Она знала, что так случится, но не предполагала, что это случится – так.

Потом были долгие дни мучительной сосредоточенности, отчаянных попыток разжечь огонь в очаге, почувствовать солнечный жар, увидеть юрких ящериц в пламени свечи. Часами просиживала она на ковре у камина, а он оставался холодным и темным. На диво быстро оправившись после родов, Тала долго не могла привыкнуть к новому своему бессилию; не плакала – молчала каменно и тяжело и почти не подходила к сыну, беря его на руки только чтобы покормить. Тирайн не трогал ее – только поглядывал сочувственно, но это сочувствие резало душу страшнее самой тяжелой ненависти или презрения. Потерять себя. Перестать быть магом. Что может быть страшнее?

Впервые осознала Огненная, почему все известные из истории женщины-маги не имели семьи. Почему все они, добившись славы и почета, так и остались одинокими. Они сделали свой выбор. Интересно, хотели ли они иметь детей? Хотели, наверное, и могли бы, но побоялись. Побоялись неизвестности и риска. Никто из них не знает, обойдет ли ее судьба или накажет – лишением Дара, лишением жизни… Тала горько усмехалась. Вот и она… тоже. Вырвана из мира. Вырвана из жизни. Никто, никчемная. Калека.

Отчаяние кончилось внезапно, когда Литу минуло четыре месяца. В те ночи Тала почти не спала; то лежала, глядя в темноту, то вскакивала и подходила к кроватке сына, вглядываясь в младенческое безмятежное личико. В какую-то секунду она ощутила, что ненавидит малыша, что хочет, чтобы его не было. Медленно, спокойно взяла подушку, наклонилась. Если этого существа не будет, все станет, как прежде. Подушка опускалась все ниже… Лит сонно заворочался и всхлипнул. Тала вздрогнула, выронила подушку; глухой шум падения отрезвил ее, она поняла, ЧТО только что едва не натворила. И испугалась этому. Упала на колени возле колыбели и – впервые за все эти месяцы – заплакала, глухо, сдавленно, чтобы не разбудить малыша. Лит посапывал, временами улыбаясь, и тихо покряхтывал. Тала схватила его на руки, покрывая поцелуями маленькие щеки, прижимала к себе и кружила, кружила по комнате. И так и уснула с маленьким комочком в обнимку поперек широкой кровати.

Проснувшись утром, она подняла голову. Солнечные лучи били сквозь занавеси, растекались по полу, плясали зайчиками по стенам. Один зайчик проскакал по подушке и коснулся щеки. Тала кожей ощутила тепло и поняла, что отчаяние отступило. Жизнь продолжалась...

Бывшая Огненная еще могла, конечно, дать совет или что-то объяснить – в конце концов, теоретическая подготовка никуда не делась, и знания, полученные в Гильдии и в Академии, могли принести – и приносили им обоим – немалую пользу. Но Тала понимала, что здесь, на этой выжженной солнцем земле, теория бесполезна. Здесь практика нужна, здесь ценили умение разжечь огонь, а не вывести из этого процесса теоретическую формулу. Была бы она магом Воды… Воды здесь отчаянно не хватало. Вода здесь ценилась. Ах, если бы был жив Кервин, вздыхал порой Тирайн.

По утрам Тала заходила в его кабинет. В отсутствие хозяина долго-долго рассматривала книги, таблицы Земных рун и сочетаний, карты Таннады, испещренные понятными каждому Земному знаками. Трогала пальцами хрустальный кубок, задумчиво поглаживала маленькую спиртовку. Однажды открыла маленький ящик в глубине стола и доставала небольшую деревянную шкатулку. И, вытряхнув содержимое на ладонь, долго-долго любовалась поблескивающими на свету гранями. Надежда и гордость ее мужа… гордость троих мальчишек, вздумавших поиграть с Силами. Не оттого ли Силы решили указать им их место? Ведь из всех троих Тирайн был самым сдержанным… не слабым, нет. Но до того, что могли и умели Саадан и Кервин, не всегда дотягивался Тирайн. Не оттого ли его – единственного – пощадили?