— Нет, — ответил Скриппс. — Я не знаю, что значит быть гомосексуалистом.

— Ну, — сказал телеграфист, — а зачем вы носите с собой птицу?

— Птицу? — переспросил Скриппс. — Какую птицу?

— Ту птицу, которая торчит у вас из-за пазухи.

Скриппс растерялся. Что за парень этот телеграфист?

Какие люди идут в телеграфисты? Может, они такие же, как композиторы? Может, такие же, как художники? Может, такие, как писатели? Может, они такие же, как рекламщики, которые сочиняют рекламные объявления в наших общенациональных еженедельниках? Или они — как европейцы, изнуренные и опустошенные войной, оставившие позади свои лучшие годы? Можно ли рассказать этому телеграфисту всю свою историю? Поймет ли он?

— Я шел домой, — начал он. — Миновал манселонскую среднюю школу...

— Я знаю одну девушку в Манселоне, — сказал телеграфист. — Может, вы ее тоже знаете. Этель Энрайт.

Продолжать было бессмысленно. Надо сокращать рассказ. Надо сообщить только самое главное. Кроме того, было зверски холодно. Холодно было стоять на продуваемом ветром вокзальном перроне. Что-то подсказывало ему, что продолжать бессмысленно. Скриппс перевел взгляд на оленей, лежавших один на другом, задубевших и холодных. Может, среди них тоже были любовники. Одни были самцами, другие самками. У самцов есть рога. По ним их можно отличить. С котами сложней. Во Франции холостят котов и не холостят коней. Франция была далеко.

— От меня ушла жена, — внезапно сказал Скриппс.

— Неудивительно, если вы слоняетесь с чертовой птицей, торчащей из-за пазухи, — сказал телеграфист.

— Что это за город? — спросил Скриппс. Короткий миг духовной близости, который возник было между ними, рассеялся. В сущности, он никогда на самом деле и не возникал. Но мог бы. Теперь бесполезно. Бесполезно пытаться поймать то, что ушло. Что сплыло.

— Петоски, — ответил телеграфист.

— Благодарю вас, — сказал Скриппс. Он повернулся и направился в притихший пустынный северный город. К счастью, у него в кармане лежало четыреста пятьдесят долларов. Он продал рассказ Джорджу Хорасу Лоримеру как раз перед тем, как отправиться со своей старухой в питейное путешествие. Зачем он вообще ушел? И что все это значит, в конце концов?

Навстречу ему по улице шли два индейца. Они посмотрели на него, но выражение их лиц не изменилось. Их лица остались непроницаемы. Они направлялись в парикмахерскую Маккарти.

Скриппс О’Нил в нерешительности стоял перед парикмахерской. Внутри брили мужчин. Других мужчин, точно таких же, стригли. Еще другие мужчины сидели у стены на высоких стульях и курили, ожидая своей очереди занять место в парикмахерских креслах, любуясь картинами, висевшими на стене, или любуясь собственным отражением в длинном зеркале. Нужно ли ему, Скриппсу, туда входить? В конце концов, у него в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он может войти куда хочет. Он снова посмотрел, нерешительно. Перспектива была привлекательной: мужское общество, теплое помещение, белые халаты парикмахеров, ловко чикающих ножницами или по диагонали направляющих свои бритвы сквозь мыльную пену, покрывающую лица мужчин, пришедших побриться. Они были мастерами своего дела, эти парикмахеры. Но почему-то это было не то, чего ему хотелось. Ему хотелось чего-то другого. Ему хотелось есть. Кроме того, надо было позаботиться о птице.

Скриппс О’Нил повернулся спиной к парикмахерской и зашагал прочь по улице закоченевшего и безмолвного северного города. Справа от него, пока он шел, плакучие березы свешивали до земли свои голые, без листьев, ветви, отяжелевшие от снега. До его слуха донесся звук санных колокольчиков. Возможно, было Рождество. На Юге дети запускали бы петарды и кричали друг другу: «Рождественский подарок! Рождественский подарок!» Его отец происходил с Юга. Он был солдатом повстанческой армии. Давно, в дни Гражданской войны, Шерман спалил их дом во время своего похода к морю. «Война — это ад, — сказал Шерман. — Но вы же понимаете, что происходит, миссис О’Нил. Я вынужден это сделать». Он поднес спичку к их старому дому с белыми колоннами.

«Если бы генерал О’Нил был здесь, — сказала мать Скриппса на ломаном английском, — вы, презренный трус, никогда бы не посмели поднести спичку к этому дому!»

Дым заклубился над старым домом. Взметнулось пламя. Белые колонны обволокло восходящими дымными кольцами. Скриппс крепко держался за грубую полушерстяную юбку матери.

Генерал Шерман снова вскочил на коня и отвесил низкий поклон. «Миссис О’Нил, — сказал он, и мать Скриппса всегда утверждала, что у него в глазах стояли слезы, хоть он и был проклятым янки. У этого человека было сердце, сэр, пусть он и не следовал его голосу. — Миссис О’Нил, если бы генерал был здесь, мы бы разобрались с ним как мужчина с мужчиной. Но поскольку все сложилось так, как сложилось, мэм, и поскольку война — это то, что она есть, я должен сжечь ваш дом».

Он махнул одному из своих солдат, который выбежал вперед и выплеснул в огонь ведро керосина. Пламя взмыло вверх, и в неподвижном вечернем воздухе поднялся огромный столб дыма.

«По крайней мере, генерал Шерман, — торжествующе сказала мать Скриппса, — этот дымный столб предупредит других верных дочерей Конфедерации о вашем приближении».

Шерман поклонился. «Это риск, на который мы вынуждены пойти, мэм». Он пришпорил лошадь и умчался, его длинные седые волосы развевались на ветру. Ни Скриппс, ни его мать больше никогда его не видели. Странно, что Скриппс вспомнил тот эпизод сейчас. Он поднял голову. Прямо перед ним была вывеска:

«СТОЛОВАЯ БРАУНА. ИСКУС — НА ВСЯКИЙ ВКУС».

Надо войти и поесть. Вот то, чего он хотел. Надо войти и поесть. Какая вывеска —

«ИСКУС — НА ВСЯКИЙ ВКУС»!

О, эти владельцы больших столовых толковые ребята. Они знают, как завлечь клиента. Никакой рекламы в «Сатердей ивнинг пост» им не требуется. НА ВСЯКИЙ ВКУС. Умно. Он вошел.

Стоя в дверях столовой, Скриппс О’Нил огляделся. Внутри была длинная стойка. Висели часы. Была дверь, которая вела в кухню. Стояло несколько столов. Под стеклянной крышкой лежала горка пончиков. На стене были развешены картинки, рекламирующие то, что здесь можно съесть. Была ли это действительно столовая Брауна?

— Не скажете ли, — спросил Скриппс пожилую официантку, вышедшую из кухни через дверь, открывающуюся в обе стороны, — действительно ли это столовая Брауна?

— Да, сэр, — ответила официантка. — Искус — на всякий вкус.

— Благодарю вас, — сказал Скриппс. Он уселся за стойку. — Пожалуйста, бобы для меня и бобы для моей птицы.

Он расстегнул рубашку и поставил птицу на стойку. Птица взъерошила перья и отряхнулась. Она пытливо клюнула бутылку с кетчупом. Пожилая официантка протянула руку и погладила ее.

— Какой отважный малыш, — заметила она. — Между прочим, — спросила она с некоторым смущением на лице, — что это вы такое заказали, сэр?

— Бобы, — сказал Скриппс, — для своей птицы и для себя.

Официантка распахнула кухонную калитку. Скриппс успел рассмотреть теплую, наполненную паром комнату с большими котлами и чайниками и множеством сияющих консервных банок на полках вдоль стены.

— Свинью с погремушками, — деловым тоном крикнула официантка в распахнутую калитку. — Одну — для птицы!

— Уже на плите! — отозвался голос из кухни.

— Сколько лет вашей птице? — спросила пожилая официантка.

— Не знаю, — сказал Скриппс. — До прошлого вечера я ее в глаза не видел. Я шел вдоль железной дороги из Манселоны. Меня жена бросила.

— Бедный малыш, — сказала официантка. Она капнула кетчупа себе на палец, и птица благодарно клюнула каплю.

— Меня жена бросила, — сказал Скриппс. — Мы с ней пили на железнодорожной насыпи. Мы любили по вечерам ходить смотреть на поезда. Я пишу рассказы. Один был напечатан в «Пост» и два — в «Дайял». Менкен старается прибрать меня к рукам. Но я слишком умен для таких игр. Никакой Polizei[7] не потерплю. У меня от нее Katzenjammers[8].