Что он несет? Он не контролировал свою речь. А это до добра не доводит. Нужно сосредоточиться.

— Скофилд Тейер[9] был моим шафером, — сказал он. — Я выпускник Гарварда. Единственное, чего я хочу, так это чтобы мне и моей птице дали равный шанс. Больше никакой Weltpolitik[10]. Долой доктора Кулиджа.

Его мысли путались. Он знал отчего. Он ослабел от голода. Этот северный воздух был для него слишком резким и пронизывающим.

— Так я говорю, — сказал он, — не можете ли вы принести мне хоть немного этих самых бобов? Я не люблю торопить события. Я хорошо знаю, когда оставить человека в покое, но...

Кухонная калитка отворилась, и появились большое блюдо бобов и маленькая тарелочка бобов, над обоими вился пар.

— А вот и они, — сказала официантка.

Скриппс навалился на большое блюдо. В бобах было и немного свинины. Птица ела с удовольствием, каждый раз поднимая голову, чтобы горошина проскочила через горло.

— Так он благодарит Господа за эти бобы, — объяснила пожилая официантка.

— Действительно божественно вкусные бобы, — согласился Скриппс. Под влиянием бобов в голове у него стало проясняться. Что за чушь он наплел об этом парне, Генри Менкене? Разве Менкен действительно охотится за ним? Не очень приятная перспектива. У него в кармане четыреста пятьдесят долларов. Когда они закончатся, он всегда сможет положить конец всему. Если они будут слишком сильно на него давить, он преподнесет им большой сюрприз. Он не из тех, кого легко взять живым. Пусть только попробуют.

Съев бобы, птица заснула. Она спала, стоя на одной ноге, другую, поджав, прятала в перьях.

— Когда он устанет спать на одной ноге, он сменит ногу и даст ей отдохнуть, — заметила официантка. — У нас дома жила старая скопа, которая так делала.

— Где был ваш дом? — спросил Скриппс.

— В Англии. В Озерном крае. — Официантка улыбнулась с легкой тоской. — Это родина Вордсворта[11], как вы знаете.

Ох уж эти англичане. Они распространились по всей земной поверхности. Им было мало своего маленького острова. Странные люди нордической расы, одержимые мечтой об империи.

— Я не всегда была официанткой, — заметила пожилая официантка.

— Не сомневаюсь.

— Отнюдь, — продолжала официантка. — Это довольно странная история. Может, вам неинтересно?

— Что вы, что вы, — сказал Скриппс. — Вы не будете возражать, если я когда-нибудь воспользуюсь вашей историей?

— Нет, если она покажется вам интересной. — Официантка улыбнулась. — Вы, разумеется, не станете упоминать моего имени?

— Нет, если вы этого не хотите, — сказал Скриппс. — Кстати, могу я заказать еще порцию бобов?

— Искус — на всякий вкус, — улыбнулась официантка. Лицо у нее было морщинистым и серым. Она немного похожа на ту актрису, что умерла в Питтсбурге. Как ее звали? Ленора Ульрих? Из «Питера Пена». Может, как-то по-другому. Не важно.

— Вы действительно хотите еще бобов? — спросила официантка.

— Да, — просто ответил Скриппс.

— Повторить большие погремушки, — крикнула официантка в калитку. — Для птицы не надо.

— Уже на плите, — пришел ответ.

— Пожалуйста, продолжайте вашу историю, — любезно попросил Скриппс.

— Это было в год Парижской всемирной выставки, — начала она. — Я была тогда юной девушкой, jeune fille, и приехала из Англии с мамой. Мы хотели присутствовать на открытии выставки. По пути с Гар дю Нор в отель на Вандомской площади, где собирались остановиться, мы заехали в парикмахерский салон и совершили незначительную покупку. Моя мать, помню, купила себе еще один флакон «нюхательной соли», как ее называют здесь, в Америке.

Она улыбнулась.

— Да-да, продолжайте. Нюхательной соли, — сказал Скриппс.

— Мы зарегистрировались, как полагается, в отеле и получили смежные номера, которые зарезервировали заранее. После путешествия моя мать чувствовала, что ей на сегодня достаточно, и мы ужинали у себя в номерах. Я с волнением ждала предстоявшего на следующий день открытия выставки. Но я устала с дороги — на море был шторм, когда мы пересекали Канал[12], — и крепко уснула. Утром проснулась и позвонила маме. Никто не ответил, и я пошла к ней в номер, чтобы разбудить. Вместо мамы в кровати лежал французский генерал.

— Боже праведный! — сказал Скриппс.

— Я страшно испугалась, — продолжала официантка, — и позвонила в регистратуру. Пришел консьерж, и я спросила у него, где моя мать.

— Но, мадемуазель, — сказал консьерж, — мы понятия не имеем о вашей матери. Вы приехали сюда с генералом таким-то — имени генерала я не помню.

— Зовите его генерал Жоффр, — предложил Скриппс.

— У него действительно была похожая фамилия, — сказала официантка. — Я была до смерти напугана и послала за полицией и попросила проверить журнал регистраций. «Там наверняка записано, что мы приехали сюда с мамой», — сказала я. Приехала полиция, и консьерж принес журнал. «Смотрите, мадам, — сказал он, — вы зарегистрированы с генералом, с которым и прибыли в наш отель вчера вечером». Я была в отчаянии. В конце концов я вспомнила, где находился парикмахерский салон. Полиция послала за хозяином. Полицейский агент привез его. «Мы с моей матерью вчера заезжали в ваш салон, — сказала я хозяину, — и мама купила у вас флакон ароматизированных солей». — «Я прекрасно помню мадемуазель, — сказал хозяин салона, — но вы были не с вашей матушкой. Вы были с пожилым французским генералом. Насколько я помню, он купил щипцы для завивки усов. Это можно проверить по моим бухгалтерским книгам». Я была в отчаянии. Между тем полиция разыскала извозчика, который вез нас с вокзала в отель. Он поклялся, что со мной не было никакой матери. Скажите, вас моя история не утомила?

— Продолжайте, — сказал Скриппс. — Знали бы вы, как мне не хватает сюжетов!

— Собственно, это и вся история, — сказала официантка. — Я больше никогда в жизни не видела своей матери. Я связалась с посольством, но они ничего не смогли сделать. В конце концов они установили, что я действительно пересекла Канал с матерью, но больше ничего сделать не смогли. — На глаза пожилой официантки навернулись слезы. — Я больше так и не увидела своей мамочки. Никогда. Ни разу.

— А что с генералом?

— Он одолжил мне сотню франков — не великая сумма, Даже по тем временам, — и я поехала в Америку и стала официанткой. Вот и вся история.

— Не вся, — сказал Скриппс. — Голову даю на отсечение, что еще не вся.

— Вы знаете, иногда мне и самой так кажется, — сказала официантка. — Я чувствую, что должно быть что-то еще. Где-нибудь, как-нибудь должно всплыть какое-то объяснение.

Не знаю, что привело мне на ум это воспоминание именно сегодня.

— Хорошо, что вы рассказали, это помогает прогнать воспоминания, — сказал Скриппс.

— Да. — Официантка улыбнулась, морщины на ее лице сделались не такими глубокими. — Мне стало легче.

— Скажите, — спросил у официантки Скриппс, — есть ли в этом городе какая-нибудь работа для меня и моей птицы

— Честная работа? — спросила официантка. — Я знаю только про честную работу.

— Да, честная работа, — сказал Скриппс.

— Говорят, на новой насосной фабрике нужны рабочие руки, — сказала официантка.

Почему бы не поработать руками? Роден[13] это делал. Сезанн[14] был мясником. Ренуар[15] — плотником. Пикассо[16] мальчиком работал на табачной фабрике, — Гилберт Стюарт[17], который написал все эти знаменитые портреты Вашингтона, которые воспроизводятся по всей этой нашей Америке и висят в каждом школьном классе, — Гилберт Стюарт был когда-то кузнецом. Или возьмите Эмерсона[18]. Эмерсон был подручным каменщика. Джеймс Рассел Лоуэлл[19] был, говорят, в юности телеграфистом. Может, даже сейчас тот телеграфист на вокзале работает на его «Созерцании смерти» или «Водоплавающей птице». Почему бы и ему, Скриппсу О’Нилу, не поработать на насосной фабрике?