Тигра повернулась на бок и причмокнула губами. Мое сердце заколотилось — все сто двадцать в минуту.

Я ушел в темный кабинет, включил компьютер. Мы знаем столько оттенков черного! Живая темнота, глянец стен, бархат мебели, вороново крыло штор окружали меня как верные друзья.

Хоть бы все получилось… Я же не опер и не разведчик, я не могу просчитать все последствия своих поступков. Так хочется надеяться, что от нас отстанут, просто отстанут. Никто не знает, как изменила бы мир Дрюхина лампа — может быть, стала бы решением всех наших бед, а может быть, лишь усугубила бы ситуацию. И лет через пятьдесят нам перестало бы хватать не только света, но и воздуха. Я же не специалист, и давно забыл то, чему меня учили.

Монитор засветился ярко и контрастно. Пораженный догадкой, я щелкнул выключателем. Комнату залило нестерпимое сияние. «Сорок ватт вкрутишь — уже буржуйкой обзывают», — вспомнил я бабушкин рассказ. Торопливо задернул шторы.

Да, я люблю Тигру. И хочу, чтобы она осталась здесь. И понимаю, что когда ей опять захочется «нового и сумасшедшего», то я снова ничего не смогу сделать. Пусть!

В прихожей протяжно зазвенел звонок. Я бросил взгляд на часы — половина второго ночи. Скрипнула кровать, и на пороге появилась Тигра. Она спросонья щурилась на свет.

«За-за-зу-за!!!» — надрывался звонок.

— Что это, Саушка? — спросила она.

Я не ответил. Едва попадая в клавиши, влез в почту и создал новое сообщение. Если нам сейчас обрубят телефонную линию, тогда все, мелькнула мысль. Не долго думая, я выбрал рассылку всем адресатам. Здесь были и школьные, и институтские друзья — каждый из них разберется в Дрюхиных записях не хуже меня. Тигра встала за спиной, и положив руки мне на плечи, молча смотрела, что я делаю.

Звонок скрежетал снова и снова, как циркулярная пила.

Вытянув из архива файлы, я прицепил их к письму. Указательный палец завис над клавишей ввода. Одно движение, и мир никогда уже не будет таким, как сейчас. Кто я такой, чтобы решать за всех — в попытке спасти собственную шкуру? Может быть, «субъективный фактор» — это последний шанс разглядеть, наконец, то главное, ради чего мы существуем? И, дав людям новую лампу, я снова отвлеку их от поисков света, скрытого в нас самих?..

Тигра перегнулась через меня и моим пальцем нажала ввод. Я закрыл глаза.

— Дрюшка сделал бы так же, — прошептала она у меня над ухом. — Я уверена.

Я прижал ее голову к своей щеке.

«Сообщение отправлено».

— Звонят, — сказала Тигра.

В железной двери тамбура глазка не было. Глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, я оттянул тугую защелку. Из темноты лифтовой площадки ко мне шагнул смутно знакомый небритый мужик в потертой косухе из кожзама и обтрепанных трениках.

— Да сколько ж можно?! — возопил он. — Что у тебя со звонком? Мы ж только ремонт закончили! В ванной — потоп! На кухне — НиаХара!

Я, наконец, узнал своего соседа снизу. Он размахивал руками, показывая, как низвергаются воды с новых подвесных потолков, и тер пальцы перед моим носом, перечисляя цены на стройматериалы.

— Я ж и на улицу сбегал, по окнам гляжу — тут гулянка на полную, светом хоть площадь мости. А дверь, значит, тяжело открыть! У тебя вообще совесть есть?

— Совесть? — машинально переспросил я.

И совершенно по-Тигриному пожал плечами.

Называть ее по имени у Лекса получалось только в постели. В другой обстановке странное имя Кара просто не ложилось на язык. Не только на работе, но и на пороге его дома, и за сумрачным столом в неровном свете праздничных свечей, и даже в просторном халате на голое тело, выходя из душа, она оставалась неприступной ледяной Дэйзи, снисходительной королевой, отстраненной свидетельницей его вожделения.

Почему не Карина, спрашивал Лекс, погружая растопыренные пальцы в ее огненную шевелюру. Так славно и романтично! Потому что «Карина» значит «миленькая», отвечала она. Какая ж я тебе «миленькая»? Очень даже, зловещим шепотом возражал он, опрокидывая ее на себя, скользя лицом по бархатному телу, жадно притягивая, вжимая ее в себя. Каррр… Не каркай, дурачок! Она пыталась вывернуться, и никогда не получалось. Втыкая ему в спину длинные острые ногти, прижимаясь губами к его лысине, расширявшей лоб почти до затылка, она пробовала на вкус имя «Лёша», но всегда не хватало дыхания, выходило то смешное «Лё», мячиком отскакивающее от стен, то протяжное «Лю», когда он оказывался совсем близко.

Ради этого «Лю-у-у» Лекс готов был разбиться в лепешку. Других очевидных поводов он в их романе углядеть не мог. Вместе и не вместе. Пряча то, о чем хотелось прокричать на весь свет. Игра по ее правилам одновременно будоражила и тяготила.

Хватит на меня пялиться, как в анатомический атлас, говорила Дэйзи, причесываясь перед окном, пока он продирал глаза и разглядывал ее силуэт на фоне светлеющего неба.

У тебя есть сливки? Уточняла она каждый раз, будто не знала, что в его доме навсегда появлялось все, о чем она просила хотя бы однажды.

Выскальзывала из его квартиры бесшумным призраком. Лекс подозревал, что, не живи она по счастливой случайности в том же подъезде, то ничего бы и не было. Они ехали на работу поврозь, и нейтрально вежливо желали друг другу доброго утра, и он весь день робко ухаживал за ней — наполовину всерьез, а наполовину на потеху окружающей публике, не подозревающей, что они уже больше года вместе. Вместе и не вместе.

Счастливчик, мечтательно шептал Пашка, Пакс, четвертый номер в их команде, лучший пилот московского Центра починки. Белобрысый курносый обормот, запавший на Дэйзи раз и навсегда, как и полсотни других половозрелых особей из их смены, он яростно завидовал Лексу из-за его географической близости к объекту. Был бы у меня повод каждый вечер ехать с ней до дома, нашептывал он, уж я бы не мялся как ты! Раз-два-с, и в дамки! Ну, тебе скидка на предпенсионный возраст! И, получив кулаком под ребра, сдавленно хохотал и хлопал Лекса по спине.

Мастер Зонц наблюдал их ребячества со свойственным гипам любопытством. За шесть лет совместной работы Лекс научился различать на безбровом лице шефа базовые эмоции. Не в мимике, а по цветовой гамме.

Нейтральный серый цвет кожи мог за считанные секунды уступить место картофельно-бурому — воодушевлению, радости, восторгу; зеленоватому сочувствию, темной напряженности, пепельной ярости. Все гипы проявляли яркие эмоции, охотно хватались за все новое, старались научиться смотреть на мир глазами человека.

Может быть поэтому они так быстро заговорили по-русски, сведя на нет даже намек на акцент всего лишь за несколько месяцев. Лекс понимал, что, говоря о цивилизации, стоящей на паре ступенек впереди, нужно избавляться от стереотипов, от зауженности собственного сознания, но это было не проще, чем представить себе четвертое измерение или отрицательное время.

Лексу казалось, что его жизнь устоялась и будущее приняло, наконец, какие-то устойчивые очертания. Он сработался с инопланетными мастерами, гордился тем, что получил место в Центре, каждая вахта вбрасывала в кровь необходимую порцию адреналина, и только Дэйзи, только Кары не хватало в сложившейся схеме. Но Лекс был уверен, что уж эту-то заминку он устранит не сегодня-завтра, и смотрел вперед с оптимизмом и спокойствием.

Какими хрупкими иногда оказываются самые крепкие с виду вещи…

Какой извилистой может быть дорога, прикидывающаяся прямой…

Бывают дни, когда каждое мелкое и незначительное событие становится почкой, ростком будущей длинной истории. Потом уже случайность начинает казаться закономерностью, знаком судьбы и навсегда оседает в памяти магической пиктограммой. Для Лекса наступал как раз такой день.

На входе в Склиф он показал удостоверение Центра.

— В онкологию? — без особого интереса уточнила дежурная сестра, выдавая ему белый халат и бахилы. — Проходите, мастер.

Формальное обращение неожиданно укололо.