— Можно предположить, что это была далеко не единственная опасная ситуация, в которой оказывался ваш дед, работая в гитлеровской Германии?

— Лев Федорович рассказывал, что разного рода опасности подстерегали его отца практически на каждом шагу. Так, в начале 1934 года он был вызван в полицай-президиум по доносу какого-то соглядатая, обвинившего его не только в причастности к коммунистической деятельности, но и «вызывающе широком» образе жизни. Представленные отцом полицейским чинам доказательства его работы в коммерческой сфере нейтрализовали донос. Гестапо произвело вторичный опрос доносчика, но тот уже не подтвердил свой первый донос. И дело было закрыто.

— Ну да, «стукачество» при фюрере было поставлено на высокий уровень.

— Мне кажется, от нелегалов 1930-х годов требовалось исключительное самообладание, только благодаря которому и можно было действовать оперативно, расчетливо и решительно. Гибкость и мобильность также были необходимыми свойствами работы того времени.

— Как говорят люди этой уникальной профессии, подобные качества необходимы им в любое время. Го, что ваш дед работал под своим именем, очевидно, позволяло ему поддерживать какие-то связи с родственниками в СССР?

— Да, отец рассказывал со слов своей двоюродной сестры, что письма моей бабушки к ее сестрам, фотографии или открытки воспринимались как большое событие, а приходившие посылки становились настоящим праздником для всех. В те времена, когда в Москве то вводились, то отменялись продуктовые карточки, а полки магазинов были пусты, батончик сухой колбасы или плитку шоколада делили между детьми, а флакончик духов — аптекарской мензуркой между сестрами. Хотя, как вы знаете, «связи» советских граждан с заграницей в то время регламентировались очень строго, тем не менее эти послания доходили до адресатов. Кто-то в Москве следил и за этим.

— В общему дед ваш успешно вошел в новую для себя роль?

— Да, и в подтверждение этого у отца хранился очень интересный документ — оценивая начальный период работы отца, Центр сделал следующее заключение: «Закончилась программа вживания, выполнена она блестяще. Сам он серьезный и опытный разведчик. Имеет возможность ездить по странам. Планируем поручить ему связь с наиболее ценной агентурой. Его следует использовать для завершения вербовок лиц, предварительная работа с которыми закончена». Так Федор Карпович стал профессионалом разведки.

— А чему кстати, занимался в это время Лев Федорович?

— Когда ему исполнилось шесть лет, он пошел в муниципальную школу недалеко от дома. Проблем с немецким языком не было — его же привезли в Берлин в годовалом возрасте. Поэтому даже дома он общался с родителями на немецком, хотя имел опыт общения и на русском языке — когда его водили в детский сад при торгпредстве... Отец вспоминал, что в садике они много рисовали цветными карандашами, а также акварелью, вырезали иллюстрации из красочных журналов, прежде всего портреты вождей, чтобы потом наклеивать их на листы ватмана, украшая портреты советской символикой. Ему очень нравилось рисовать атрибуты социалистической символики: красную звезду и серп и молот, в чем он поднаторел и впоследствии пользовался этим умением в дни предвыборных кампаний 1932 года, когда улицы превратились в арену регулярных стычек между коммунистами и членами набиравшей силу партии нацистов.

— Что же он тогда делал?

— Рисовал эти эмблемы разноцветным мелом на стенах домов — и он, и его товарищи-однолетки были преисполнены гордостью за тайно проделанную «работу». Федор

Карпович об этом не знал. Но однажды обнаружил нарисованные сыном советские эмблемы на большом листе ватмана. Дед как-то очень спокойно уговорил его больше этого не делать...

Из воспоминаний Льва Парпарова, сына советского разведчика-нелегала Федора Карповича Парпарова

В морозный день зимы 1937-1938 годов мы с мамой приехали в Москву. Отец вернулся в тот же день другим маршрутом, кажется, через финскую границу и Ленинград. Нас поселили в гостинице «Националь» в центре Москвы и зарегистрировали под фамилией Ростовцевы. Чужая фамилия, видимо, понадобилась для того, чтобы не значиться под фамилией Парпаровых в гостинице, где было много иностранцев. Возможно, еще не исключалось возвращение отца за границу. Нам помогли устроиться сотрудники центрального аппарата НКВД — Игорь Кедров и молодая миловидная Ася (ее фамилии я тогда не знал). Это была Ксения Сергеевна Проскурникова, ушедшая из жизни в конце 1990-х годов.

Гостиница мне тогда показалась несовременной, лишенной изящества, апартаменты и их обстановка старомодными, ошеломляющими своей купеческой роскошью, претенциозными и поэтому безвкусными.

Я начал знакомиться с Москвой. Прежде всего посетил ближайшее окружение гостиницы: Красную площадь и Мавзолей В. И. Ленина у Кремлевской стены, которые представлялись мне краеугольным основанием не только столицы, но и советского строя, осматривал я также Охотный Ряд, начало улиц Горького (ныне Тверская) и Петровки. Все это мне показывал муж моей тети Веры, сестры мамы — Григорий Аграновский, заместитель директора Московского цирка.

Московская улица от любой европейской тогда отличалась цветом. И дома, и прохожие — все казалось в тусклых серых тонах. Поражали строгость и невзрачность домов, серовато-мутные витрины магазинов, отсутствие яркой рекламы, разноцветных витрин и иллюминации. Еще не было сталинского ампира и маленковского барокко. Я чувствовал себя неловко в своих брюках-гольф, широко распространенных среди молодежи на Западе, но привлекавших любопытное внимание окружающих в Москве.

Через некоторое время нас переселили в гостиницу «Москва», расположенную напротив и рассчитанную в отличие от «Националя» на советских постояльцев. Жили мы на десятом этаже в просторном двухкомнатном номере 1001 уже под своей фамилией. Окна этого номера смотрели на Исторический музей и Красную площадь.

Нас навещали родственники родителей, в частности младший брат отца — Борис, один из руководителей Березниковского химкомбината. Запомнились его высокие бурки, до этого неизвестный мне вид обуви. Часто у нас бывал В. С. Гражуль, до этого работавший за рубежом, кажется, в Бельгии. Его дочь Марго владела французским языком, так что можно было общаться с ровесницей: русского языка я тогда почти не знал. Мы иногда посещали кинотеатр «Москва» на Пушкинской площади (сейчас на этом месте стоит новое здание газеты «Известия»).

Появлялся на своем мотоцикле и мой двоюродный брат Люсик Прудовский, сын дяди Саши, брата мамы. Он только что окончил танковое училище, был лейтенантом. Зимой 1942 года Люсик погиб под Сталинградом.

Постоянно курировали нашу семью Игорь и Ася. Они приглашали меня на различные детские мероприятия в клуб НКВД, в воскресные дни — на лыжные вылазки за город.

Однажды в гостиницу отец вернулся поздно вечером. Его начальник — комиссар госбезопасности 2-го ранга А. А. Слуцкий — был найден мертвым в кабинете зам-наркома НКВД М. П. Фриновского. По официальной версии, смерть начальника ИНО наступила 17 февраля 1938 года в результате острой сердечной недостаточности. По сообщению газеты «Правда» от 18.02.38, он «умер на боевом посту».

Похоронили Слуцкого торжественно, отец, который уважал Слуцкого как опытного руководителя советской разведки, стоял у гроба в почетном карауле. У меня долго хранилась траурная нарукавная повязка, которую отец принес в тот вечер. Помню, как отец говорил, что лицо покойника было неестественно сине-багрового цвета, одутловатое, когда его открытый гроб стоял на постаменте в Центральном клубе НКВД, и что смерть Слуцкого наступила вдруг, неожиданно, ибо накануне отец присутствовал на приеме у своего начальника, который, как известно, был хроническим сердечником, однако чувствовал себя вполне прилично и даже шутил. Тогда ничто не свидетельствовало о его недомогании. Впрочем, когда смерть приходит не вдруг?..