П. А. Судоплатов в своей книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы» так пишет на эту тему: «Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД. Слуцкий был тяжелобольным сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной Сталиным расправы с руководством госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован путем инъекции яда, осуществленной начальником токсикологической лаборатории НКВД Алехиным. Однако для меня это представляется маловероятным. Зачем нужно было разыгрывать спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному сердечнику в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского при нескольких свидетелях.

И наконец самое главное, младший брат Слуцкого, сотрудник оперативного отдела ГУЛАГа НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер в том же возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в столовой, на глазах сослуживцев. Поэтому я с большим сомнением отношусь к показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, данными ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938-1940 годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического воздействия».

Никаких представлений о терроре 1937 года я не имел. Сейчас это кажется странным, но именно такими были обстоятельства нашей жизни. В интернатах не принято было интересоваться политикой. Дома о делах в СССР почти не говорилось. В Москве в нашей семье тоже политические вопросы не обсуждались. Газет на русском языке я читать не мог, также как и слушать радио из-за непонимания в должной мере русской речи.

Родители, конечно, осознавали, в какую страну они возвратились. Отец читал парижскую эмигрантскую газету «Последние новости» и был в курсе событий, а первые же дни в Москве еще больше открыли глаза на действительность. К тому времени жертвой произвола уже стал муж одной из маминых сестер. Исчезали один за другим папины коллеги. Этот период террора получил название «ежовщина».

С началом весны я начал ходить в Парк культуры и отдыха им. Горького. Там были спортивные площадки, где я сдавал нормы на значок БГТО по прыжкам и бегу, играл в настольный теннис и шахматы. В шахматном павильоне парка я познакомился с немецким мальчиком, который хорошо играл в шахматы. Я знакомству обрадовался, ибо появился ровесник, с которым можно было общаться на немецком языке. Мы несколько раз встречались. От него я узнал, что он живет в доме, в котором почти все немцы арестованы, в том числе его отец. Через несколько дней мой отец спросил меня об этом мальчике и предупредил, чтобы я перестал встречаться с ним. Я был удивлен и огорчен. Оказывается, за мной следили... Бессмертен в этом мире сыск! И тогда я впервые понял, что близкий контакт с иностранцами может обернуться неприятностью, даже если этот иностранец прибыл к нам в поисках убежища от фашистского террора.

На 27 мая 1938 года отцу был назначен прием у наркома Ежова. Отец к встрече тщательно готовился, был сосредоточен и радостно волновался, ибо мучительно переживал свое долгое бездействие. Он не собирался кичиться проделанной работой. Упорным трудом и талантом отец достиг главной цели, которая стоит перед любой разведкой. У него были на связи ценнейшие агенты, он проник в высшие эшелоны немецкой политической и военной иерархии, сумел завербовать резидента «Сикрет интел-лидженс сервис», одной из старейших разведывательных служб в Европе, подданного британской короны, который вел работу по Германии.

Отец работал исключительно из высоких идейных побуждений, не ждал от Ежова награды или чекистского звания, хотя не был аттестован с самого начала своей работы за рубежом и, безусловно, был достоин высокой награды государства. Упомянул, правда, своего хорошего знакомого В. С. Гражуля, разведчика-нелегала, врача по образованию, который незадолго до этого был награжден орденом Красного Знамени и получил звание капитана госбезопасности за участие в похищении группой захвата в сентябре 1937 года на перекрестке парижских улиц, средь бела дня, бородатого царского генерала Евгения Миллера, руководителя антибольшевистского Русского общевоинского союза. Вениамина Семеновича вскоре уволили из органов, направили на должность главного врача гражданской клиники. Вернулся он в кадры внешней разведки через несколько лет — начальником учебного отдела разведывательной Школы особого назначения в Балашихе.

Мы с мамой долго ждали возвращения отца с приема у наркома, потом легли спать. В 4 часа утра нас разбудил стук в дверь. На пороге стояли двое сотрудников НКВД — Иванов и Ландин — и какие-то гражданские. Нам объявили, что отец арестован как враг народа. Они провели обыск спокойно и деловито, несмотря на растерянность и боль, переживаемую мамой и мной.

Ничего подозрительного ночные визитеры не нашли, однако забрали мои письма к родителям и записные книжки мамы, пишущую машинку с латинским шрифтом, отцовский фотоаппарат «Лейка» и мой «Кодак-Ретина», а также валюту различных стран.

Утром пришел Игорь. Он был угрюм и, как всегда, немногословен. Помогал маме во время сборов, так как мы были вынуждены покинуть гостиницу. Вслед за ним на первое занятие по русскому языку пришел немолодой преподаватель, с которым накануне была достигнута договоренность о частных уроках со мной. Мама попыталась заплатить ему за несостоявшееся занятие, однако преподаватель, извинившись, быстро удалился. Он все понял и казался испуганным. Потом я выпустил щегла из клетки. Щегол из окна гостиничного номера улетел в сторону Кремля. Игорь молча наблюдал за мной... Мое сердце разрывалось, я еле сдерживал рыдания... Сочувствия, казалось, было ждать не от кого. До этого мое детство было безоблачным и беззаботным.

Много лет спустя, во время посещения Музея СВР в Ясенево, увидев фотографию Игоря на одном из стендов, я спросил у сопровождающего меня полковника о судьбе Игоря Кедрова, которого я хорошо помнил и к которому питал уважение. Мне было сказано, что его нет в живых. После обращения в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности Кедров в 1940 году был расстрелян. Мне стала понятна грусть в глазах Игоря во время нашей последней встречи утром 28 мая 1938 года.

Наша справка. Кедров Игорь Михайлович (1908-1940). Сын Михаила Сергеевича Кедрова, одного из руководителей ВЧК в годы Гражданской войны (1878-1941). Сотрудник центрального аппарата ИНО ОГЛУ, начальник отделения третьего отдела ГУГБ НКВД. В феврале 1939года вместе со своим другом старшим уполномоченным КРО ГУГБ НКВД лейтенантом госбезопасности В. П. Голубевым (1913-1940) обратился в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности и не-достатках в работе органов НКВД. Репрессирован.

Сначала мы нашли приют у маминой сестры Розы. Она заведовала аптекой № 20 на улице Баумана и ее филиалом в ЦАГИ на улице Радио. Тетя Роза жила одна, муж ее недавно умер, а сын Гриша жил у жены с дочкой по другому адресу. Он, как и его жена, были стахановцами метростроя. В 1942 году Гриша погиб под Сталинградом, а его жена сошла с ума и скончалась в психбольнице в конце войны. У тети Розы была маленькая комната в мезонине старого двухэтажного неблагоустроенного дома во дворе Большого Ивановского переулка в районе улицы Солянки. Мне было очень тяжело. Что же будет дальше? Теперь от нас отвернутся многие; предстоит тяжелое время. Никто прямо не скажет ничего, но почувствуется отчуждение. И чем помочь отцу, которого я обожал, в честности которого я не сомневался?

Мама, обливаясь слезами, пыталась меня успокоить, утверждала, что скоро выяснится: арест отца — недоразумение, ошибка.

Мы начали наводить справки о судьбе отца и отправились в бюро пропусков НКВД на Кузнецком Мосту, дом 24. Около двух недель мы ежедневно наведывались туда, долго стояли в очереди у окошка, однако получали стереотипный ответ: сведений о нем никаких нет. Наконец нам сказали, что отец в тюрьме «Лефортово», значит, жив, и мы отправились туда, чтобы узнать о правилах передачи весточек и продуктов. У приемного окошка тюрьмы мы застали печальные фигуры с авоськами и корзинками. Пока мы стояли в молчаливой длинной очереди, я подобрал на дорожке, ведущей к окошку, камешек, который больше года хранил рядом с фотографией отца.