Он надел очки в роговой оправе и осторожно перевернул первую страницу.

Поддаваясь какому-то странному мрачному очарованию момента, Питер приступил к чтению рукописи.

На моем столе стоят три фотографии. Самая большая в кожаной рамке — портрет Ричарда. Я сфотографировала его прошлым летом во Фрейлинге. Он стоит около фонтана на территории замка. Этот снимок смог запечатлеть самую суть характера Ричарда. Пожалуй, это удалось бы даже не каждому профессиональному фотографу. Он подписал ее специально для меня. Своим круглым и очень аккуратным почерком — «Моей любимой» и дата — 21 июня 1937 год.

Иногда, когда я смотрела на Ричарда, мне казалось, что он вполне бы мог стать балетным танцором. Он невероятно грациозен, его движения изящны, в них есть небольшая нервность… Живой взгляд умных глаз. Он страстно любил балет и музыку вообще. Когда смотришь на эту фотографию с фонтаном, то создается впечатление, что он, Ричард, и есть дух этого самого фонтана. Для меня он навсегда останется духом Фрейлинга… Замка, который мы оба очень любили и где мы были так невероятно счастливы.

Для меня он никак не связан со всем тем… Он просто Ричард, которого я люблю, а я — Роза-Линда, которую любит он.

Второй снимок в голубой рамке — это Джон, моя собака. Его сфотографировал Ричард все в том же Фрейлинг-Касл. Он уэльский корги. Был им. Джон уже умер. Он выбежал из ворот замка и попал под колеса грузовика. Обычно он никогда не убегал от меня. В то утро ужасная дворняжка охранника расставила перед ним старейший в мире капкан, в который и угодил мой преданный и надежный компаньон. Джон побежал за ней через дорогу, а потом его принесли мне с кровавыми пятнами на коричневой шерсти и остекленевшими глазами. Его мне подарил Ричард.

Джон очень любил Ричарда, всегда приветствовал его бурным лаем и помахиванием хвоста. Но думаю, меня он все же любил больше. За очень короткое время он стал частью меня.

На третьей фотографии — Фрейлинг-Касл. Этот снимок тоже сделал Ричард. Более красивое изображение и представить трудно. Просторный двор, залитый солнечным светом, легкие, изящные арки, замысловатые башенки, разводной мост, ров и два лебедя. Знаменитые лебеди мадам Варенски.

Ира Варенски! Как много значит это имя для тех, кто любит балет! Настоящее чудо. Оно стоит в одном ряду с именем Анны Павловой. Критики утверждают, что она была так же хороша в «Лебеде» Сен-Санса, как и Павлова. Здесь, во Фрейлинге, где был ее дом, она проводила много времени, наблюдая за движениями этих благородных птиц, стараясь как можно точнее передать их неподражаемую грацию.

Мне не выпало счастья увидеть, как она танцует, но Ричард видел. Когда был совсем маленьким мальчиком. А позже, когда знаменитая балерина стала уже пожилой дамой, Ричард познакомился с ней. Они даже подружились. Она до самой смерти сохранила живость восприятия, любовь ко всему прекрасному, к музыке, к балету. Позже, когда Ричард женился на Марион, Ира словно охладела к нему. Больше не приглашала его во Фрейлинг, и он страшно переживал это. Через несколько лет Ричард приехал туда сам, но уже со мной. Не знаю почему, но Ира очень хорошо меня встретила. Она была сама доброта. Возможно, ее старое сердце дрогнуло, когда она увидела, как сильно, искренне и… безнадежно мы любили друг друга. Иры Варенски уже нет с нами, так же как и Фрейлинга. Теперь это что-то вроде дома отдыха для престарелых ветеранов балетной сцены. Так захотела она сама.

Я и сейчас отчетливо вижу огромную залу с высокими стрельчатыми окнами, которую Ира называла столовой. В юности она вышла замуж за русского князя, сказочно богатого и щедрого, поэтому впоследствии могла себе позволить наслаждаться всей этой роскошью и величием. Она стремилась к этому и жаждала подобных атрибутов с какой-то детской одержимостью и упрямством. Весь замок оставался в своем первозданном состоянии, за исключением того, что было подключено электричество, проведено центральное отопление и водопровод, а также одну комнату переоборудовали в современную ванную.

Но в столовой она зажигала только свечи, которые ставила в русские серебряные подсвечники. Впервые попав сюда и сидя за огромным дубовым столом, уставленным подсвечниками, я почувствовала себя очень маленькой и незначительной. Зрелище было совершенно невероятным и завораживающим: кружевные салфетки, мерцающие свечи, их стократное повторение на блестящей серебряной поверхности больших блюд, на посуде и столовых приборах. Все эти необычайно красивые вещи вывез из своего фамильного особняка в Санкт-Петербурге отец ее мужа вскоре после революции.

Само слово «Фрейлинг» для меня всегда будет связано со звоном высоких хрустальных бокалов, сияющими свечами, длинным столом с разнообразными блюдами и винами из знаменитых погребов Варенски. В ее доме всегда витал легкий аромат цветов, которые она сама лично срезала и ставила в высокие вазы. Чаще всего это были лилии или тепличные розы — ее любимые. И еще музыка… Ричард играл на концертном рояле что-нибудь из Дебюсси и Сен-Санса. Она очень любила эту музыку. Казалось, еще мгновение — и она сама поднимется со стула и начнет танцевать. В полумраке и свете свечей она казалась все такой же молодой, как и много лет назад, тогда, в Лондоне, где она столько раз выходила на сцену.

Фрейлинг — почти идеальное место для влюбленных. Старый и милый Фрейлинг. Его старые стены стали свидетелями нашего недолгого, но такого упоительного счастья. Ричарду было хорошо там со мной.

Моя мать была романтичной особой. Я помню ее в очень красивой одежде, женственной, обаятельной, многие мужчины теряли из-за нее голову. Она любила музыку.

Я родилась в юго-западной части Лондона в 1908 году в одном из тех уродливых, но довольно комфортабельных домов, что располагаются вдоль дороги Аппер-Норвуд. Совсем недалеко, его можно было видеть даже из нашего окна, располагался Кристал-Пэлэс. Когда я стала старше, то с большим удовольствием исследовала каждый закоулочек этого неуклюжего памятника викторианского искусства. У всех членов нашей семьи были так называемые сезонные абонементы. Мы ходили слушать знаменитый орган и удивительный голос Клары Бат. От ее потрясающего контральто я погружалась в какое-то оцепенение, я чувствовала, как дрожало мое тело.

Я никогда не знала, кем, собственно говоря, работал мой отец, до тех пор, пока он не умер. Мама говорила, что у него была своя небольшая фирма, но и сама она толком не понимала, чем он занимался. Дела у отца шли неважно, а когда мне исполнилось пятнадцать, он вдруг умер, оставив после себя целое море неоплаченных счетов. Даже его страховка оказалась заложенной. Нам с матерью было совершенно не на что жить.

День его смерти я запомню на всю жизнь.

Отец уехал по делам фирмы в Манчестер, и мы ожидали его к вечеру следующего дня. Мы с матерью накрыли на стол — собирались отметить мой день рождения. Послевоенная Англия начинала постепенно возвращаться к нормальной жизни, и в магазинах и на рынках стали появляться давно забытые продукты, цены стали опускаться. Мы накупили целую кучу всяких вкусных вещей и в том числе огромный торт с розовой глазурью и серебряной надписью: «Розалинда — февраль, двадцать восьмое. С днем рождения».

Пришли гости. Пока взрослые разговаривали, девочки играли около камина и рассматривали подарки и книги, слушали музыку.

Я была невероятно счастлива, все ждали только возвращения отца.

А потом раздался телефонный звонок.

— О господи! — воскликнула мама. По всей видимости, этот возглас должен был означать — «Джеффри задержится».

Я пошла за ней в комнату, где стоял телефон. Не знаю, кто с ней разговаривал и что именно ей сказали, помню только ее глаза, которые вдруг сделались невероятно огромными, от лица отхлынула кровь. Затем она тихо проговорила, почти простонала: