Утром Пьеро проверил уцелевший реквизит. На первые постановки костюмов хватит, старуха при

свете дня оказалась пожилой дамой с великолепной осанкой – не иначе, из благородных… Еще бы одного

характерного актера – ничего, по дороге найдется. Младший пластичен, строен, с чудесной живой мимикой

и до сих пор смотрит волчонком. Как хорош он будет в пестром трико Арлекина! А девочка… Он достал из

потайного кармашка ранца бутафорскую розу, чуть полинявшую, но все еще яркую и прикрепил к волосам

Коломбины.

– У нас есть час на репетицию, потом тронемся дальше. Первая сцена…

От восхода до заката, от города к городу, от сказки к сказке катится повозка. Радость и страх, смех и

слезы на масках актеров. Даже смерть не осилит вечный скрип колеса. И, что бы ни случилось, как черно и

пусто не было бы вокруг – оглянитесь – в переулке, за поворотом, на линии горизонта светится пестрый

полог! Рано или поздно, зимой или летом, но когда-нибудь – обязательно! – повозка дождется вас.

Прекрасная Любовь

Виктору Карасеву (Сказочнику)

Стоянка труппы представляла собой жалкое зрелище. Тощий – хоть ребра считай – старый мерин

грустно жевал сухую траву, поводя боками и вздрагивая от ветра. Повозка накренилась на один бок – колесо

с неделю, как надо было менять. А заплат-то, заплат на пологе – на всю нищую братию хватит! Под

лысеющим дубом тлел костерок, шипя на редкие дождевые капли. У огня уныло сидели актеры. Невезучая

Берта – кто глянет на личико, когда одна нога короче другой, пожилой Ромео, до потери лица избитый

обманутым мужем – инвалиды, которым и податься-то некуда. Прочие разбежались, как тараканы – одна

неудача, вторая, третья – значит виноват Арлекин. Потух (или протух) – ни игры ни везенья. Еще лет пять

назад кто бы слово сказал поперек, в рот смотрели, негодяи, угольки к трубке подносили. А тут как легла

хвороба на тоску осеннюю… Может, конечно, где зря и прикрикнул – но с кем не бывает… Может

Джульетту зря отпустил из труппы – так поди удержи молодую да раннюю! Любовь, понимаете ли, господа

актеры… Дал бог счастье девчонке, да от нашего лоскутка и отрезал. Пьеро учиться подался, в университет

– ждали его там, как же. Панталоне в столице осел, важный теперь небось, толстый – в городских воротах

застрянет… А у нас не сегодня – завтра детей кормить нечем будет…

– Ты бы пил меньше, глядишь и на еду бы хватало, – вставил грустный Ромео.

– Меньше, больше какая к чертям разница! Пропала труппа, как есть издохла. Что мы втроем осилим?

Завтра до города доберемся, а играть все одно нечего. Хоть с протянутой рукой иди – подайте актерам

погорелого театра! Выпьешь – забудешь, а протрезвеешь – и не жил бы вовсе, – Арлекин запрокинув голову

вытянул последний глоток из фляжки, отшвырнул пустую посудину в ближнюю лужу. Потянулся было

набить трубку, потряс кисет, сплюнул со злобой и скорчился у огня, как старик.

Из-под серого полога на Арлекина смотрела женщина. Худощавая, волосы прибраны под платок – как

подобает мужней жене.

Господи-божечки мои, на кого он похож! Сутулится, крючится, на губах – ни улыбки, в глазах – ни

звездочки. А недавно еще любая отдала бы полжизни за один его взгляд! Никто в мире не умел смотреть так

весело и ясно, понимая и обнимая одновременно. Совсем молодым он повел за собою актеров, и ведь

пошли, как родные – лучшего Арлекина и придумать было нельзя!

Он блистал на подмостках, срывая букеты смеха, жонглируя аплодисментами, марионеткой на нитках

водя толпу. Подбирал роли к актерам и актеров под маски, ни разу не ошибаясь, умел показать, объяснить, а

порой и заставить играть – и его похвала становилась дороже денег.

Когда она пришла в труппу, никто и поверить не мог, что эта худышка со взглядом напуганного

котенка способна выйти на сцену. И только он, Арлекин, различил в рыжеволосой дурнушке будущую

Коломбину. Сколько сил он потратил, ставя танец с метелкой, ставший потом ее коронным номером.

«Ножка раз, ручка два, поворот. Встряхни головой – пусть зрители видят, какие роскошные кудри! И давай,

улыбнись – Коломбина не может не улыбаться!»

Долгие репетиции – так, что по ночам она плакала от боли в перетруженных мышцах. Неумеха,

исколола все пальцы, пока шила костюм. Перед премьерой стукнулась лбом об оглоблю, играла с

запудренным синяком – и хоть бы кто заметил! Публика приняла ее сразу, на зависть былой примадонне.

Цветы, комплименты, поклонники, один противный барон даже хотел похитить, напоив сонным зельем (до

сих пор интересно, что он сказал наутро, обнаружив в постели собственную жену).

Из дурнушки Коломбина стала красавицей буквально в несколько дней, как бывает иногда с

девушками. И целый чудесный год играла себя – очаровательную кокетку, насмешливую, веселую, легкую,

будто бабочка. Вся труппа побаивалась ее остренького язычка и тяжелых затрещин, в ответ на легкие

вольности. А дальше… Она не сразу поняла, что влюбилась – пока не поймала себя на желании выцарапать

глаза очередной хорошенькой горожанке, когда та зазвала Арлекина полюбоваться на прекрасные вишни в

ее маленьком садике. Чуть не расплакалась даже – но где ж вы видали Коломбину в слезах?

Потом, после столичных гастролей, чудесным майским вечером – из тех вечеров, когда небо кажется

прозрачным, а ветер тяжелым от будущей летней жары – они сидели вдвоем, любуясь синей рекой и

холмами, похожими на караваи ржаного хлеба. Он обнял ее за плечи – будто случайно – и это было счастье.

Больше чем премьера, больше, чем удачная роль! Она тогда сказала, что любит, пропуская слова сквозь

биение пульса – а как иначе. Он был честен, пытаясь отговорить – талант, как огонь выжигает сердца, не

оставив взамен даже камня. Она не услышала. И стала его женой.

За три месяца после их свадьбы труппа заработала больше чем за год – так хороши были Арлекин и

Коломбина в новых ролях. А потом она поняла, что беременна. И не смогла больше играть.

Их первенцу уже четырнадцать лет, дочке двенадцать, третий сынок с рожденья был слабым и не

пережил первую зиму. Она шила костюмы, творила грим, готовила суп и свиное рагу с фасолью, растила

детей, утешала и успокаивала мужа, став ему верным плечом. И нельзя сказать, что Арлекин был плохим

супругом… Для театра – первой любви любого актера. Бывало, что он изменял жене, загуляв с очередной

красоткой, бывало, что пил – ну а кто из мужей не пьет – но сцене всегда оставался верен. Шатко ли валко,

быстро ли медленно, но повозка катилась дальше. А теперь…

Плохо все теперь. Сперва болезнь уложила его на месяц, потом ушла примадонна, потом провалился

спектакль… Труппа застряла в глубокой яме, кто мог – тот сбег, кто остался – лучше б не оставался. Еды –

на сутки не больше, да и черти бы с ней с едой – нам бы удачи глоточек, да где ж его взять. Что говорить,

когда говорить нечего? Что сделать из ничего? Из ничего… женщина способна сотворить шляпку, салатик и

скандал! Первое и второе явно не пригодятся. Значит… мой муж кажется забыл, на ком женился! Эх, гори

оно все фейерверком!

Коломбина прыгнула из повозки, ощутив, как пружинит земля под босыми ногами. Потянулась – с

наслаждением, в полную силу, чтобы косточки захрустели. Сорвала с головы платок, встряхнула

роскошными рыжими кудрями – распустишь, до земли достают. И седина почти незаметна. Улыбнулась,

чуть кривя уголок рта – за эту улыбку пятнадцать лет назад ее забрасывали цветами! Из повозки достала

метлу – пожилую, холеную, с толстой ухватистой ручкой. Подбоченясь, качая бедрами, пошла к костру.

Швырнула платок на угли, не пожалев верного друга одиноких вечеров ради эффектной сцены. На

мгновение стало темно. И тихо – каждая капля дождя о листья была слышна. Потом над ветхой тканью