В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха[42] он научился угадывать истинное положение на фронтах. Из пространных речей экономиста Дарре он легко вычислял подлинную суть о положении рейха. Марши сменились лирическими песенками. Все чаще звучали грустные нотки о любезной родине, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, песках Туниса, холодной Атлантике, снегах России.

Пришла слякотная зима.

В начале февраля 1943 года Маркуса навестил Карл Беккер. Поскольку лица дяди Хохмайстер видеть не мог, то взял в свои его старческие руки. Этот жест тронул Карла:

— Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь едва открывалась перед тобой… Хотя…

Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал.

— Что значит «хотя»?

— В плохое время ты родился. Ваше поколение гибнет. Всю жизнь я работал на войну — стрелял по Парижу из гигантских «Берт», изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.

Неожиданно в наушниках зазвучала необычно щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Лейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.

— Это Сталинград, — прошептал Беккер.

Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала. Мелодия оборвалась. Минуту длилось молчание. Диктор Мартин Зелле, знакомый всей Германии по победным сводкам с театров войны, надтреснутым голосом объявил:

— Насмешка судьбы! — с опасным злорадством изрек Беккер. — Тридцатого января тридцать третьего нацисты пришли к власти. Через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…

— Но сегодня второе февраля, — сказал Маркус, чтобы прервать нависшую тишину.

— Она погибла тридцатого января! — громко выкрикнул Беккер, как будто это имело какое-то роковое значение. — Фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме.

— Это тяжелое поражение? — глухо спросил Маркус.

— Это начало конца.

— А новое оружие? А мой «фауст»?

— Прости за откровенность, твой «фауст» может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских.

Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса.

— Я слышал, твой помощник продолжает работу над усовершенствованием «фаустпатрона»?

— Мы наняли еще одного инженера по сплавам из фирмы БМВ. Это коллаборационист из России. Тешу себя надеждой.

— Ну, выздоравливай. — Беккер глубоко вздохнул. — Если тебе доведется вернуться в Розенхейм, поклонись Эльзе и твоему отцу. Недолюбливал я баламута, да что поделать — сестра с ним была счастлива.

— Отец к старости стал вполне деловым человеком. Он даже расщедрился на кредит для моих лабораторных работ, правда с пятнадцатипроцентной надбавкой.

— Это слишком большая цена!

— Он посчитал, что «фауст» принесет много пользы Германии, и решил подзаработать.

Беккер ничего не сказал. Он медленно поднялся, коснулся пальцами морщин на лбу Маркуса.

— Мне пора. Прощай…

На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером после возвращения от Маркуса в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибывшие гестаповцы сразу опечатали все его бумаги. Среди них находился объемистый пакет, адресованный ему, Маркусу. Что было в нем — прощальное ли письмо, какие-то инженерные расчеты или просто советы, — фрау Ута не знала. Она сожалела, что не смогла выполнить последнюю волю мужа — передать этот пакет племяннику.

— Кажется, я понял его, — проговорил Маркус и рывком отвернулся к стене. От нее пахло хлоркой и масляной краской, какими красят стены во всех госпиталях мира.

В Лейпциге задерживаться не стали. Несколько часов до экспресса Мюнхен — Вена, который следовал через Розенхейм, потратили на то, чтобы купить чемоданы и разные вещи, необходимые для достаточно обеспеченной немецкой семьи. Затем с почты железнодорожного вокзала Йошка послал телеграмму в Швандорф Марте Регнер, жене фельджандарма в Славянске. Он просил быть у пятого вагона экспресса, который проследует через Швандорф в полночь 2 апреля.

Если весна 1943 года в России затянулась и на земле долго лежал снег, то в южной Германии белым цветом покрылись вишневые и яблоневые сады, было тепло, солнечно, люди ходили в летних одеждах.

Мелькали маленькие городки с красными черепичными крышами, извилистые речушки с арочными мостами, проносились желтые будки стрелочников, и плыли мимо поля, где растили крестьяне горох, бобы, гречиху, озимую пшеницу.

В Швандорфе поезд останавливался на пять минут. Йошка подбросил на руках увесистый тючок, зашитый в белую наволочку, спросил с грустной улыбкой:

— Интересно, что успел нахапать наш любезный жандарм Регнер?

— Да уж не пышки с изюмом, — отозвался Павел, глядя на пристанционные пути, забитые товарными составами.

Поезд стал тормозить. На ярко освещенном перроне Йошка сразу угадал полногрудую рослую Марту в просторном плаще, какие носят беременные женщины. Словно танк, она устремилась к пятому вагону, где на приступке стоял Йошка с посылкой в руках.

— Это ты телеграфировал из Лейпцига? — крикнула Марта чуть ли не басом. — Что с Эрхардом?

— Жив и здоров, — ответил Йошка, несколько удивленный фамильярным «ты». — Возьмите его посылку.

— Что в ней? — Марта взяла тючок, словно бомбу.

— Не знаю, но письмо в посылке есть наверняка.

Два раза звякнул колокол. Коротко гуднул паровоз. Вагоны, обменявшись ударами амортизационных тарелок, сдвинулись.

— Спроси Эрхарда, помнит ли он мясника Хетля? У него-таки умерла его стерва. Теперь с ним имею дело я! — крикнула Марта вдогонку, но вдруг замахала рукой. — Нет-нет! Ничего не говори! Я напишу сама!

«Вот так, еще один солдат фатерлянда приобрел рога», — подумал Йошка, прилежно махая рукой до тех пор, пока мужеподобная Марта не скрылась из виду.

В Розенхейм поезд прибывал на рассвете. Он замедлил ход задолго до вокзала и двигался на малом ходу мимо товарных складов, водозаборников, тележек с коричневыми брикетами малокалорийного бельгийского угля, на котором работали локомотивы в рейхе. Наконец поезд вполз под арочное укрытие вокзала. Паровоз с шумным выдохом выпустил пары. Здесь не было привокзальной суеты, издерганных пассажиров, снующих взад-вперед носильщиков, толкающих тележки и орущих на зевак, чтобы расчистить дорогу. Носильщиков вообще не оказалось. Пришлось чемоданы нести самим.