— Почему она покинула Францию?

— Это невозможно определить точно, герр оберштурмбаннфюрер, — ответил Раух, закрывая папку. — Предполагается, что она поссорилась с приемным отцом. Генерал Фош очень любил ее и умер вскоре после ее отъезда. Она даже не присутствовала на его похоронах. Однако он сумел, несмотря на ее отказ, сохранить за ней все права наследования земель, акционерных капиталов, недвижимости, всех прочих видов собственности, которыми владели Монморанси во Франции и частично в Австрии. Благодаря этому принцесса де Монморанси является сейчас одной из богатейших женщин Европы, равно как и одной из знатнейших. Неизвестно только, знает ли она сама о своем богатстве…

— А куда уехала из Франции Маренн де Монморанси, известно? — Скорцени закурил сигарету и сел за стол, пристально глядя на адъютанта.

— Конкретно — нет, — последовал ответ. — Но существует предположение, что некоторое время она жила в Америке. В частности, такого мнения придерживается герцог Олбани, которого я упоминал. По этому поводу он давал объяснения рейхсфюреру, когда вступал в ряды СС.

Откинувшись на спинку кресла, оберштурмбаннфюрер Отто Скорцени задумчиво смотрел перед собой, как будто больше и не слушал адъютанта. Потом опустил глаза и некоторое время молча курил, глядя на фотографию на столе. Стряхнул пепел в пепельницу, взял фотографию и еще раз показал ее Рауху.

— Тебе нравится эта женщина, Раух? — спросил он. — Красивая, не правда ли?

Раух снова неопределенно пожал плечами.

— Трудно судить по фотографии, герр оберштурмбаннфюрер, — заметил он не очень уверенно. — Наверное, да.

Скорцени улыбнулся:

— Тебе еще представится возможность познакомиться с ней поближе, — произнес он уверенно. — Мне кажется, Фриц, тебе пора начинать привыкать к этому лицу. Оставь документы мне и можешь идти. Благодарю.

Раух щелкнул каблуками и поднял руку в нацистском приветствии.

— Хайль Гитлер!

— Одну минуту, Раух, — оберштурмбаннфюрер остановил его. — Согласуй с Четвертым управлением, чтобы заключенную номер 9083 в лагере «O-Z-242» американку Ким Сэтерлэнд перевели на щадящий режим содержания, до выяснения. Скажи, она может нам пригодиться. Теперь иди. Хайль…

Когда адъютант вышел из кабинета, Скорцени обернулся к Науйоксу. Всегда насмешливый Алик на этот раз был серьезен.

— Ты собираешься доложить Шелленбергу? — спросил он оберштурмбаннфюрера.

— Да. Завтра же, — Скорцени снова открыл сейф и убрал туда папку с документами, которую оставил Раух.

— К чему такая спешка? Надо все хорошенько обдумать.

— Надо поставить в известность шефа, пока Мюллер не успел это сделать раньше нас, — возразил Скорцени. — И необходимо постараться его убедить — это главное. А обдумаем мы все вместе, потом, как это преподнести в верхах. Мы не можем ждать, Алик. Пока мы тут обдумываем, она может умереть.

— Она так плоха?

— Да, она измождена голодом, почти ничего не ест. Все отдает детям.

— Дети у нее маленькие?

— Нет, не очень. Сыну лет пятнадцать, наверное… Девочка меньше.

— И все-таки я не понимаю тебя, — Алик допил коньяк и, усевшись в кресло, внимательно посмотрел на Отто.

— Она не такая уж молодая, — рассудил он. — Интересная, конечно — ничего не скажешь. Но мало ли интересных! Зачем рисковать? Ведь неизвестно, как все это воспримет Шелленберг, а тем более Гиммлер! И потом — двое детей. Куда их девать? Их тоже надо пристраивать. А куда ты здесь пристроишь американцев, или кто они такие, кроме как обратно в лагерь?

Скорцени закрыл двойные дверцы сейфа, молча обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Алика, положив ногу на ногу, и снова достал сигарету.

— То, что она немолодая, это ты чересчур сказал, явно, да это и не важно по сути, — произнес он, закуривая, — это тот редкий случай, когда возраст не играет роли. Да, когда-то в юности я хотел, чтобы она была со мной, и обещал это моему другу в Венском университете. Я хорошо это помню. Но прошло время — и все изменилось. Сейчас я думаю о другом, Алик. Ни о какой любви не может быть и речи. Любовь унижает нас, она делает нас слабыми.

— Я не уверен в этом, — Алик протестующе поднял руку.

— Это — твое дело. Тем не менее в данном случае меня беспокоит другое. Я не сомневаюсь в добросовестности Рауха, но тот доклад, который он мне сегодня представил, в сущности ничего не объясняет. До сегодняшнего дня я был уверен, что женщина, которая содержится в лагере «O-Z-242» — принцесса Мари Бонапарт. Но сейчас… Как можно что-либо утверждать, когда достоверно ничего не известно. Когда, как оказалось, само по себе имя Мари Бонапарт — не более, чем своевольная выдумка, каприз избалованной габсбургской дофины. Но кто она на самом деле, мы можем только предполагать. Внучка эрцгерцога Рудольфа или нет — кто может сказать наверняка сейчас? Тут надо разбираться. И более всего прояснить что-то может только она сама, или мы, наблюдая за ней здесь.

— То, что Мари Бонапарт не исчезла бесследно в 1918 году — совершенно ясно. Десять лет назад она была жива и жила, не скрываясь, в Париже и в Вене. Этому есть свидетель — я. Я встречался с ней десять лет назад в Венском университете. И на основании своих личных впечатлений и некоторых вещественных доказательств я вполне допускаю, что женщина, с которой я встречался тогда, и заключенная номер 9083 в лагере «O-Z-242» — одно и то же лицо. Вот этот веер, — Скорцени, наклонившись к столу, показал потрепанную вещицу Алику. — Он был изъят в ее квартире при обыске. Это ее веер, подарок ее жениха, графа де Трая. Видишь, я очень хорошо его помню — это я сломал его тогда, наступив.

— В тот вечер она торопилась на поезд в Париж, где у нее была назначен день бракосочетания. Но почему оно не состоялось? Как она оказалась в Германии? Почему не уехала, как многие ее коллеги, когда фюрер пришел к власти, — уж у нее-то была такая возможность! Почему все-таки ею заинтересовалось гестапо? Вполне вероятно, что они нащупали какую-то ниточку.

— Чем занималась она в Америке? Кто ее знакомые? Не имела ли она связи со спецслужбами? И кто, в конце концов, ее муж? Ведь судя по докладу Рауха, она не была замужем, когда покинула Францию. Почему она изменила имя? Когда человек живет не под своим именем в чужой стране и о нем почти ничего не известно, согласись, это наводит на размышления.

— Мы обязаны рассматривать все варианты. В том числе и тот, что мы, возможно, — Скорцени сделал паузу, — имеем дело с провокацией, когда совершенно постороннее лицо выдает себя за известную личность, преследуя при этом какие-то свои тайные цели, или выполняя чье-то распоряжение. Вещественные доказательства, которыми мы располагаем, ничего не доказывают, как и доклад Рауха. Этот веер могли просто взять у Мари Бонапарт, живой или мертвой, и передать другой. Внешнее сходство…

— Да, я согласен, есть черты, которым трудно подражать. Возможно, такая красота неповторима, или как там говорила про нее Коко Шанель. Но кто возьмет на себя смелость утверждать почти двадцать лег спустя, что девочка на фотографии времен войны и взрослая женщина, которая содержится сейчас в лагере «O-Z-242», — одно и то же лицо? Остался ли еще кто-нибудь в живых, кто помнил ее в юности и сможет узнать в ней какие-то характерные особенности, а тем самым подтвердить наши догадки? Если таковые и есть, то находятся они наверняка во Франции, и мы вряд ли сможем воспользоваться их услугами. К тому же субъективность — это субъективность. Что остается, Алик? Только лишь профессиональный аспект. Мари Бонапарт была самой талантливой ученицей Фрейда, и не его одного.

— Талант невозможно подделать. Ловкость самозванки никогда не заменит глубину знаний и опыт доктора психиатрии. Как только мы предоставим ей возможность показать свои профессиональные качества — все сразу станет ясно. У нас достаточно хороших психиатров, которые смогут дать оценку ее деятельности. Если она действительно Мари Бонапарт или Маренн де Монмаранси, как теперь выяснилось, она должна на голову превосходить их всех!