- Где он? – отрывисто спросил господин.

- Помилуйте, ваша светлость, кто «он»? – залепетала хозяйка, резко и сильно бледнея.

Господин не удостоил ее ответом, лишь кивнул своим. Офицер – седой, солидный – шагнул к скрытой занавеской двери в горницу, рывком распахнул ее. Обернулся:

- Здесь!

Господин отодвинул онемевшую Жаклину, неторопливо двинулся в горницу. Войдя, остановился на пороге, удовлетворенно улыбнулся.

- Ну, здравствуй, что ли… господин беглый каторжник.

Светловолосый молодой человек, лежащий на кровати, попытался приподняться – не получилось, одарил вошедшего ясной улыбкой.

- Здравствуй и ты, господин узурпатор. Давно не виделись, правда?

Одним движением господин оказался у кровати. Несильно, но точно ткнул кулаком лежащего – тот беззвучно упал на постель, голова его безжизненно мотнулась. Господин обернулся к своим:

- Взять.

Дико закричала хозяйка, метнулась в горницу, упала на колени:

- Ваша милость, пожалейте! Слабый он еще, куда вы его?

- И ее с собой, - распорядился господин, брезгливо вытирая руки.

Повернулся и вышел.

Онемевшая улица следила, замерев от ужаса, как выволакивали из дома – руки безжизненно повисли, на повязках, охватывающих тело, расплываются темные пятна – юношу со светлыми волосами; как кричит и бьется в руках солдат тетка Жаклина, добрая соседка, лекарка, зла никому не сделавшая; как один из офицеров походя пинает сапогом кошку, в недобрый час попавшуюся ему под ноги. Арестованных швырнули в карету, господин и офицеры вскочили верхом, солдаты забрались на запятки. Миг, свист кнута, стук колес – и нет никого, точно привиделось. Тишина на улице. Только жалобно хлопает под порывом налетевшего спасительного ветра незапертая дверь маленького домика….

… Рядовой Жан Вельен дико вскрикнул и дернулся, рывком сел.

Приснится же такое… Жан закусил край одеяла. Прав ведь парень. Покуда он у них, жить им да бояться. Может, и вправду лучше – отнести весточку да скинуть с плеч тяжесть? Вот же навязалась беда на голову…

Быстрее бы уж, что ли, увольнительная…

Ночь, до рассвета еще далеко, храпит казарма. В распахнутое окно льется свежий осенний воздух. Жан ошалело помотал головой и упал обратно на постель.

* * *

Смерть короля Августа Первого поставила Лерану в затруднительное положение. Впервые за почти пять сотен лет страна осталась без короля, а королевский род пресекся. Так было во времена Первой смуты, о которых помнили теперь разве что историки; в народе, правда, до сих пор жила легенда (или сказка) о принцессе Альбине, но это была именно сказка. Придворные историографы и летописцы цитировали старые книги, проводили параллели, но дальше предположений и сравнений дело не шло; вопрос «что теперь делать?» занимал умы гораздо больше, чем какие-то совсем давние, почти сказочные времена.

Прямых наследников рода Дювалей не осталось. Его Величество Август хоть и являлся только троюродным племянником короля Карла Третьего, какие-то права на престол все-таки имел – за неимением лучшего. Теперь страна стояла перед выбором: либо идти под руку Версаны (королева Марианна принадлежала к дому Дювалей сразу по двум линиям), либо искать родственников королевского рода среди непрямых потомков. Таких, например, как герцог Густав Гайцберг, при Карле Третьем – министр внутренних дел, шеф тайной полиции, ныне лорд-регент. Гайцберг был не в пример ближе…

Надо ли говорить, что не прошло и недели, как лорду-регенту присягнул почти в полном составе Государственный Совет. «Корона Лераны лежит ныне в пыли, - сказано было лордами. – Мы просим вас, милорд: поднимите ее. Стране нужен король. Мы клянемся вам в верности». Надо ли говорить также, что Гайцберг не заставил себя просить дважды.

Все было предсказуемо, думал лорд Лестин, оставаясь один вечерами, и смотрел, как играет огонь дровами в камине, и вспоминал прошлое. С некоторых пор ему осталась одна радость – вспоминать. Наверное, так приходит старость – события дней минувших кажутся яркими и живыми, в противовес событиям нынешним, бледным и тусклым. Его мало трогала вся эта шумиха, траурная суматоха и почти паника, охватившая дворец. С того самого дня, как Гайцберг объявил о гибели Патрика, все потеряло смысл. И даже чувство вины – «Не уберег!», терзавшее старого лорда, стало почти привычным. Не уберег… не выполнил просьбу Карла, старого друга… не уберег воспитанника, почти сына, которого любил и которым гордился… не сберег короля для страны. И что за печаль, если нет его вины в том, как погиб Патрик, все равно – не уберег. Больше ничего не осталось в жизни, за что стоило бы цепляться, чем стоило бы дорожить. Лестин равнодушно воспринял известие, что он выведен из состава Государственного Совета – теперь это было не важно. Только арест Марча ударил его, как ножом по живому, но и эта боль быстро стала тупой и привычной.

Лорд Лестин не запил, не опустился, не уехал в поместье, как ожидали многие, и даже не заболел. Как прежде, появлялся во дворце каждый день, аккуратно и просто одетый, вежливый, спокойный. Сам он не смог бы объяснить, зачем приезжает так часто, ведь теперь его присутствие не требовалось, а воспитывать было попросту некого. Зато он заходил почти ежедневно к принцессе Изабель и старался, как мог, ободрить и развеселить ее… в глубине души старый лорд чувствовал, что эта девочка с заледеневшими темными глазами – единственный живой человек, который ему нужен. Сходство с братом, прежде почти незаметное, придавало ей особое очарование, так нужное сейчас одинокому старику. В свою очередь и Изабель, видимо, инстинктивно чувствовавшая, что она нужна, старалась быть с лордом как можно мягче. Хотя, думал Лестин, может быть, и она просто ловит в старом воспитателе тень брата – ведь лорд Лестин и его воспитанник были очень близки прежде. Лестин помнил Патрика живым и не верил в его виновность – это было для Изабель самым главным; с Лестином могла она говорить свободно, не опасаясь ненужных упреков или увещеваний, могла вспоминать самые мелкие, прежде такие незначительные подробности.

Маленькая принцесса, как все еще по привычке называл ее про себя Лестин, оказалась, видимо, никому, кроме сестер, не нужной теперь. С матерью, насколько мог он понять, Изабель не виделась неделями; что уж там между ними было – темна вода, но даже общая потеря не сблизила мать и дочь, как можно было ожидать, а даже больше отдалила их друг от друга. Принцесса проводила почти все свободное время с близняшками-сестрами, но вечерами все-таки оставалась одна. Штат фрейлин ее не убавился, конечно, но Изабель перестала принимать участие в их забавах; впрочем, траур по королю Августу развлечений и так не предусматривал. Лорд Лестин часто думал, что ждет ее дальше. Кому она нужна, дочь прежнего короля… вероятнее всего, Густав, став правителем, выдаст ее замуж за кого-нибудь из соседних принцев; не она первая и не она последняя, принцессы редко выходят замуж по доброй воле и любви.

Маленького Августа похоронили в королевской усыпальнице со всеми положенными по протоколу почестями. И забыли на диво быстро, озабоченные делами текущими, суетой, жизнью. За всеми этими церемониями, приспущенными траурными флагами, отменой увеселений во дворце, соболезнованиями от иностранных послов потерялся маленький веснушчатый мальчик с веселыми ямочками на щеках. Не было мальчика, был король, «король вообще» - самая нужная и самая бесполезная фигура в дворцовой иерархии. Можно легко заменить одну фигуру с таким именем на другую – никто и не заметит подмены. Только золотоволосая девушка в траурном платье приходила вечерами в усыпальницу и долго стояла над красиво изукрашенной могилой. Лестин видел ее однажды, когда, сам терзаемый смутным чувством вины перед малышом, пришел сюда, чтобы в очередной раз коснуться пальцами выбитых на могильной плите букв имени, увесистого, длинного имени. А Изабель не видела его, она вообще никого не замечала, стояла, глядя в никуда, порой смахивая с щек слезы… о чем она думала? Вспоминала мальчика? Или думала о том, другом, о котором и говорить, и напоминать ныне запрещено?