Боль медленно возвращалась несмотря на таблетки, которые Нина проглотила три часа назад. Она старалась не злоупотреблять лекарством, сутками обходясь без него, но прошлой ночью сдалась и приняла таблетки. Иногда боль в ее теле становилась такой сильной, что Нина не могла заснуть или просыпалась вся в слезах. Она не любила, когда посторонние видели ее плачущей, особенно Синтия. Ночью, когда стены комнаты утопали во тьме, боль обычно усиливалась. А еще приходил страх перед темнотой. Таблетки приносили с собой сон, напускали тумана в голову, когда Нина поднималась с постели, и давали возможность часами сносить болтовню Синтии. Однажды она задремала, а когда проснулась, то ее блузка оказалась вся в слюнях. Теперь Нина отказывалась от таблеток до очередного приступа острой боли.

С письмом на коленях Нина отправилась в кабинет, остановилась возле письменного стола и отперла верхний ящик, в котором лежало первое письмо. Нина поборола желание разорвать его на мелкие клочки. Что это даст? Она вытащила письмо и вынула его из конверта. Ей ужасно захотелось увидеть то, о чем она давным-давно приказала себе забыть. Развернув лист бумаги, она дрожащими пальцами взяла цветную фотографию. Очень высокое качество, должно быть, цифровая. Она слышала о цифровых фотографиях, но ни разу их не видела. Девушка из «Беллера», помнится, говорила, что ее драгоценности будут отсняты цифровыми фотоаппаратами и посланы по электронной почте потенциальным участникам аукциона.

Эта фотография была сделана с близкого расстояния. Янтарный ромбовидный камешек в натуральную величину. Нина почувствовала удивление при виде такого высокого качества изображения. Фотография передавала малейшие оттенки медовой теплоты янтарного камня. Она поднесла фотографию к глазам. Рука дрожала, но Нина смогла разглядеть то, что находится внутри янтаря. На душе стало тоскливо. Надо положить этому конец. Раз и навсегда.

Отложив фотографию в сторону, она вырвала из блокнота лист бумаги кремового цвета и сняла колпачок с чернильной ручки. «Дорогой мистер Солодин! — вывела она на бумаге синими чернилами. — Я получила ваше письмо». Словно страдая спазмами боли подобно ее суставам, едва различимые буквы тесно сгрудились. Она поднесла ручку к бумаге, обдумывая, что написать. Следовало быть тверже и поставить в этом деле жирную точку. Кончик пера дотронулся до бумаги, и на месте их соприкосновения образовалась клякса. Нина убрала ручку и уставилась на бумагу. Она понимала, что действует необдуманно. Нина Ревская всю жизнь поступала, подчиняясь минутному импульсу, не просчитывая возможных последствий своих действий. Закрыв ручку колпачком, она положила лист из блокнота в ящик стола рядом с двумя письмами от Григория Солодина. «Больше никаких поспешных действий», — решила она. Надо собраться с мыслями, все хорошенько обдумать, а потом уж писать.

С памятного вечера у Герша прошло совсем немного времени, как Виктор привел Нину к тому же большому квадратному зданию, перед входом в которое стояли те же самые замерзшие милиционеры. На этот раз, свернув за угол, они вошли через другой вход и, поднявшись по лестнице, оказались у комнаты, в которой Виктор жил со своей матерью. Она располагалась в самом конце мрачного коридора. Напротив на стене висел телефонный аппарат. Женщина в халате громко говорила по телефону и лишь мельком взглянула на Виктора и его спутницу. Окна комнаты выходили на Щепкинский проезд. Было темно. В комнате чувствовался легкий запах затхлости. Фанерная перегородка разделяла ее пополам.

— Никому не рассказывай об этом, — шутливо предупредил Виктор. — Иначе скажут, что у нас две комнаты, и уплотнят, отдав вторую половину другой семье.

— А мы ее не разбудим?

— Нет. Мама почти ничего не слышит. Причем глухая она, так сказать, по собственной воле.

— Ничего удивительного. Я бы тоже добровольно оглохла в такой обстановке.

Из коридора доносился голос разговаривающей по телефону женщины: «Ты сказала, что восемьдесят рублей? Я не ослышалась?» Было уже поздно, но до Нининого слуха доносились и другие звуки: кашель, кошачье мяукание, звон кастрюль и сковородок…

Фанерная дверь на половину матери Виктора была плотно прикрыта. Через щели не пробивалось ни лучика света.

— Она крепко спит, — заверил он Нину.

Виктор еще что-то говорил, но девушка не слушала. Она думала о том, что теперь они одни и ничто не помешает ему поцеловать ее. Так Виктор и сделал. Его пальцы начали медленно расстегивать пуговицы на Нининой одежде, а она не спускала глаз с двери в перегородке, ожидая, что та откроется, но ничего не происходило. Виктор раздел ее и увлек за собой на узкую односпальную кровать. Матрас оказался тонким, набитым соломой. Нина чувствовала, как солома шелестит под ней. А подушка была тяжелой, словно мешок с песком. Пальцы Виктора, попутешествовав по ее телу, проникли внутрь, и Нина тихонько вскрикнула.

— Ты не против? — прошептал он.

…Только поздно ночью Виктор проводил Нину домой.

Теперь она часто бывала у него дома, но всякий раз они приходили поздно вечером, когда его мама, погасив свет, уже спала, а другие обитатели коммуналки занимались своими привычными вечерними делами. Когда Виктор впервые попытался войти в нее, Нина удивленно вскрикнула. Он засмеялся, сел на кровати и, нежно глядя на девушку, провел рукой по ее растрепанным волосам.

— Значит, это правда? — довольно улыбаясь, спросил он. — Никогда? Ни с кем?

— Нет. Ни с кем.

Виктор недоверчиво покачал головой.

— И даже романа не было?

— Нет.

О его романах знать Нине совсем не хотелось. Виктор был почти на десять лет ее старше, и девушке стоило немалого труда не думать о веренице женщин, которые перебывали в его постели до нее. Лилия была не единственным его «другом». Нина знала о темноглазой поэтессе из Ташкента и актрисе театра имени Вахтангова. Похоже, они были куда искушеннее ее.

— И при этом, — улыбнулся Виктор, — мужчины, с которыми ты танцуешь, трогают тебя каждый день.

— Я не воспринимаю их как мужчин.

Он рассмеялся.

— Возможно, они другого мнения.

Нина попыталась объяснить, что руки партнера на ее талии значат для нее не больше, чем прикосновения костюмерши, торопливо продевающей крючки в петельки ее балетного костюма. На следующей репетиции она, однако, присмотрелась к окружавшим ее мужчинам. А вдруг Виктор прав? Она не привыкла обращать внимание на других. Все, что имеет значение, — это ее отражение в зеркале или тридцать два сделанных без остановки фуэте. Нина понаблюдала за своим постоянным партнером Андреем, чьим могучим рукам доверяла больше других, несмотря на то что во время трудных поддержек эти руки могли оставить синяки на ее теле. Никакой реакции, чистый профессионализм. Андрей вообще не интересовался балеринами. После окончания репетиции он ушел вместе с Сергеем, еще одним танцором Большого театра.

От внезапной догадки Нина почувствовала себя наивной дурочкой. Впрочем, о таких вещах вслух не говорили. Бедный Андрей! За подобное антисоциальное поведение можно схлопотать до пяти лет лагерей.

Нине все труднее становилась управлять собственным телом. Десятилетия упорного труда по превращению себя в инструмент искусства оказалось недостаточно, чтобы справиться с новыми чувствами, которые разбудил в ней возлюбленный. Нина постоянно думала о том, что он делает с ней ночью, что они делают друг с другом. Мысли, словно мелкая пудра, сыплющаяся из ее рук. А она все черпает и черпает полными горстями…

Когда пришла весна, Нина позволила ему сделать это. Они лежали на узком матрасе. Ее руки вцепились в металлическую спинку кровати. В воздухе стоял легкий запах пота и духов «Peut-Etre». Настоящие французские духи, подарок Виктора. Духи были налиты в фарфоровую бутылочку, украшенную серебром. На фарфоре нарисованы маленькие бабочки.

— Сними их, — прошептал Виктор, стягивая с нее трусики.