Нина помогла ему раздеться. А потом их тела слились в одно. И было удивление от проникновения, и ее ноги, крепко сжимающие его бедра. Виктор навалился на нее всем своим весом и начал движение. Его губы искали ее губы, целовали ее шею и плечи… После случившегося Нина расплакалась. Ей не было грустно, просто она остро ощущала свою потерю, свое перерождение.

— Тебе больно?

Нина отрицательно покачала головой.

— Нет. Просто я хотела остаться девственницей до свадьбы.

Она чувствовала себя полной дурочкой: надо было сказать это раньше.

— Давай поженимся, — предложил Виктор.

Его лицо стало серьезным. Опустившись перед кроватью на одно колено и взяв Нинину руку в свои, он вполне официальным голосом попросил ее выйти за него замуж.

Нина расхохоталась.

— Неужели я настолько смешон?

Испугавшись, девушка извинилась. Она жила балетом, поэтому не могла серьезно воспринимать слишком театральные жесты.

— Я привыкла к театральщине и пантомиме, — объяснила она. Потом с наигранной серьезностью заявила: — Я буду любить тебя вечно!

Ее пальцы коснулись груди. Потом она взмахнула руками и сжала их в том месте, где находится сердце.

— Но что, если ты покинешь меня? — патетическим голосом спросила она.

Руки ее взметнулись к Виктору и сложились в молитвенном жесте.

— Я никогда не покину тебя! — отрицательно качая головой, сказала Нина.

Ее руки простерлись вверх.

— Обещай!

Схватив девушку за руки, Виктор прижал ее к груди.

— Клянусь! — очень серьезно сказал он и довольно больно куснул Нину за мочку уха.

Девушка растерялась, поняв, что это не шутка, что сейчас решается ее судьба. Серьезность, с какой он сказал это, вызвала у нее тревогу, граничащую со страхом. Нина отстранилась и посмотрела Виктору в глаза.

— И я обещаю, — борясь с нервной дрожью, сказала она.

— Но я не могу покинуть маму, — поспешно добавил Виктор.

Нина сжала его руку.

— Мы будем жить здесь вместе. И до Большого рукой подать.

Той ночью она вернулась домой позже обычного. Виктор проводил ее до дверей. На цыпочках Нина зашла в комнату и уселась на край маминой кровати. Та спала.

— Проснись, — прошептала Нина, нежно поглаживая мать по плечу. — У меня хорошие новости.

Открыв глаза, мама сощурилась и покосилась на слабый лучик света из коридора.

— Что за новости?

Но вместо ответа услышала плач. Испугавшись, она приподнялась на кровати и шершавыми руками принялась вытирать слезы, которые катились и катились из Нининых глаз. Потом они обнялись. Нина чувствовала тепло материного тела, проникающее через тонкую ткань ситцевой ночной рубашки. Как ей не хотелось расставаться со всем этим! Она любила запах маминых волос, отпечаток подушки на ее щеке, легкое шарканье домашних шлепанцев по деревянному полу. Мама подарила ей жизнь. Она вплетала свои надежды и мечты в волосы дочери.

Прошло несколько минут, прежде чем девушка смогла выдавить из себя:

— Я выхожу замуж.

Они поженились солнечным весенним днем, когда сам город, казалось, радовался жизни. Вдоль улиц высаживали молоденькие кленовые деревца. Милиционеры на перекрестках сменили темные шинели на белые хлопковые гимнастерки.

Матери Виктора на свадьбе не было. Нина не обиделась. Они виделись лишь раз, и эта встреча прошла далеко не гладко. Но это сейчас ее не тревожило. К загсу новобрачных сопровождали Герш и Нинина мама. За два месяца знакомства она успела полюбить своего будущего зятя. На Нине было новое платье с пояском, в руке букет белых латвийских аронников. На Викторе — его лучший костюм, в петлицу которого продет цветок из букета невесты.

Обручальных колец не было. В Мосторге продавался такой хлам, что Нина решила обойтись без них. Вместо кольца Виктор подарил невесте оправленную в золото брошь овальной формы. Присмотревшись, Нина увидела, что на лавовом камне вырезан не женский профиль, а собор Василия Блаженного. Крошечное изображение в точности передавало луковки куполов. Значит, Виктор помнит о той ночной поездке в автомобиле, о мерцании снега и об удивительной красоте собора вдалеке.

Неоправленный цветной бриллиант. Желтый индийский алмаз весом 1,85 карата. Цена — $ 10.000—15.000.

Во сне он получил заказное письмо. Белый конверт из толстой бумаги, обвязанный ленточкой, словно дорогой подарок. Такие конверты можно увидеть в мультипликационных фильмах. Обратного адреса нет, только имя и фамилия Григория. Почерк дрожащий, стариковский. Письмо не вызвало у него ни малейшего удивления. Григорий медленно, чтобы продлить удовольствие, развязал узелок ленточки. Даже во сне он хотел в полной мере насладиться своим триумфом. Конверт он распечатал серебряным канцелярским ножом, подаренным сестрой Кристины. Из конверта выпадает сложенное вчетверо письмо. Григорий разворачивает его куда медленнее, чем стал бы делать в реальной жизни.

Ничего. Ни слова. Вместо слов — засохший раздавленный черный паук.

Зимой, когда становилось слишком холодно, Дрю вместо бега совершала длительные прогулки вдоль реки Чарлз. Ей нравилось наблюдать, как меняется водная поверхность, — то гладкая и безмятежная, а то бурная и клокочущая. В погожие дни над водой скользили белые силуэты парусов, а рано утром речную гладь рассекали весла байдарок. Когда погода портилась, вода приобретала внушающий чувство беспокойства металлический оттенок, темный и сверкающий одновременно. Ночью отсвет городских огней отражался в реке.

Стоял морозный безветренный день. В мутной, сероватого оттенка воде отражался снег, покрывший землю. Дрю торопливо шла, то и дело поднося озябшие руки в перчатках ко рту, из которого вырывались облачка белесого пара, но это не помогало. Пальцы рук немели на холоде. Впрочем, она любила прикосновение холодного воздуха к своим щекам. Его леденящая чистота напоминала Дрю жизнь, ее болезненное великолепие. Дойдя до пешеходного мостика, она повернула, поднялась по каменной лестнице и пересекла Сторроу-драйв. Впереди лежала северная часть Общественных садов, центрального парка Бостона, а дальше — Коммонвэлс-авеню. Обеденный перерыв почти закончился, но Дрю спешила по делу.

Начиная учиться в колледже, молодая девушка испытывала почти суеверный страх перед работой в библиотеке. В первый семестр она так и не переступила порог величественного, похожего на кафедральный собор здания библиотеки, вздымающегося над покрытым зеленью кампусом. Ей рассказывали, что внутри — лабиринт коридоров и крутые винтовые лестницы. Некоторые комнаты были заперты, и единственный ключ от них хранился у худющей белобрысой девушки, жившей в том же общежитии, что и Дрю. Но во втором семестре, когда она изучала историю искусств, ей пришлось рыться в первоисточниках. На следующий год, взявшись за эволюционную психологию, Дрю регулярно засиживалась в цокольном помещении с низким потолком. На третий год обучения, когда она снова сменила профилирующий предмет, вернувшись к изучению истории искусств, ее отношение к библиотеке коренным образом изменилось. Она больше не чувствовала дискомфорта, листая старые, потрепанные издания в читальном зале, не гнушалась прикасаться к пыльным переплетам альбомов с репродукциями портретной живописи, которые стояли на верхних полках библиотеки. Ей нравилось бродить по темным и узким лабиринтам коридоров, взбираться по крутым ступенькам лестниц на верхние галереи или отыскивать дорогу к удаленному крылу здания, чтобы посмотреть на репродукции японских гравюр по дереву XV века. Поиски доставляли столько же удовольствия, сколько и сама находка. Однажды библиотекарь сказала Дрю, что за последние тридцать пять лет она единственная студентка, заказавшая эту книгу. Девушка не помнила себя от гордости.

Она миновала увенчанное золоченым куполом старое здание Палаты представителей легислатуры штата и, поднимаясь по низеньким каменным ступеням «Атенеума», старейшей независимой библиотеки Бостона, подумала, что именно в университетской библиотеке впервые ступила на путь, приведший ее в «Беллер». Именно там она научилась ценить вещи.