Нину обдало морозным ознобом. Она зажмурилась, выжидая, пока пройдет боль. На старости лет судьба подложила ей свинью! Всю жизнь она закаляла свое тело, поддерживала его в форме, чтобы обезопасить себя от травм. Ее дневной распорядок был настолько регламентирован, что до сих пор в десять часов утра она испытывала острейшее желание занять свое место у зеркала и репетировать. С детства она ежедневно упражняла свое тело, но обмануть судьбу не смогла.

Конец. Или не конец? Нет, скорее всего, нет. Григорий Солодин, словно острый шип, не давал ей покоя.

«Ничего. Аукцион, будем надеяться, поможет. А потом, месяца через два, в апреле, приедет Шепли. Это хорошо. Апрель наступит скоро», — думала Нина, хотя ледяной ветер, проникающий через щель в оконной раме, ставил ее оптимизм под сомнение.

Вчера вечером ей позвонил Шепли.

— Ходят слухи о грандиозном аукционе, на котором будут выставлены драгоценности знаменитой балерины.

— Откуда ты узнал? — удивилась она.

Нина сомневалась, что эта новость может быть интересна кому-то вне пределов Новой Англии.

Шепли сказал, что прочел об этом статью в «Лос-Анджелес таймс», небольшую, всего в одну колонку. Он вырезал ее и отправил Нине по почте.

— Я горжусь тобой! — сказал Шепли по телефону. — Невиданная щедрость!

— Брось! Я их все равно не надеваю. Лежат себе без дела в банковском сейфе.

— Лежать-то лежат, но я ведь тебя хорошо знаю. Ты такая же собственница, как и я.

Шепли рассмеялся. Нине очень нравился его мягкий смех.

— Такими уж мы уродились: любим красивые вещи. И ничем тут не помочь.

Август 1950 года. Дни помидоров и больших кочанов капусты. Воздух клубится паром, словно человеческое дыхание.

Они ехали вчетвером, минуя пригороды столицы, по клубящимся желтой пылью грунтовым дорогам. О купленной Виктором машине писала даже «Правда»: «В. Ельсин, поэт и заслуженный артист РСФСР, и П. Лисицын, солист Большого театра, приобрели по автомобилю „Победа“». Машина подскакивала на ухабах, проносясь мимо работающих в садах местных жителей и колхозников, обмолачивающих ячмень. Дальше, дальше, дальше за поросшие сосняком холмы, за рощицы из берез и ольхи. Высокие травы колыхались по обочинам, в воздухе плыл аромат полевых цветов. Нырнули в сосняк. На частично расчищенной поляне стояла дача, окруженная высоким забором с ржавыми воротами.

— Как в сказке! — воскликнула Нина, разглядывая увенчанную резным коньком высокую крышу дома и маленькие оконца с белыми занавесками и нарядными ставнями.

Прошлым летом Виктору повезло, и он выкупил у государства этот уединенный домик с истертыми половицами и старой мебелью. Большинство дач в поселке принадлежали Литфонду, который не отличался щедростью, предоставляя право на отдых лишь самым заслуженным литераторам. Вначале Виктор приезжал сюда от случая к случаю, но потом, чтобы иметь возможность свободно располагать своим временем и, когда захочется, принимать гостей, добился, чтобы дачу ему продали. Некоторые из его собратьев по перу проживали в Переделкино круглый год.

Они выгрузили из машины чемоданы, бидоны с керосином и продукты: мешки картофеля и моркови, огромные пучки салата, бутылки «Жигулевского» пива с непомерно толстым горлышком, увесистые круглые бутыли «Напареули». Держа саквояж в одной руке, а дыню подмышкой, Нина толкнула коленом скрипучую калитку. Почти невидимая паутина преграждала вход в дом.

— Спасибо, — сказал Виктор и не задумываясь шагнул прямо в паучью сеть.

В полумраке веранды виднелись ряды банок с консервированными фруктами и овощами из Восточной Европы. За Виктором, покачиваясь под тяжестью мешков и коробок, шел Герш. Вера остановилась возле Нины и глубоко вдохнула лесной воздух.

— Там река, — сказала Нина, указывая на прогалину между деревьями.

Жужжали насекомые.

— Я вспоминаю годы, когда летом жила в пионерском лагере при балетной школе, — сказала Вера.

Солнечный свет золотился в ее волосах.

— Нас возили на Черное море. Тех, за кем не приезжали.

Вера не любила слово «сирота», к тому же среди будущих балерин попадались дети из отдаленных районов страны, например из Алма-Аты или Челябинска. За ними тоже не приезжали.

— Мы жили в деревянных бараках и спали на двухъярусных кроватях. Я боялась спать наверху из-за пауков, которые кишели на потолке.

— И здесь есть пауки, — напомнила ей Нина.

— Я их больше не боюсь.

Дача по сравнению с другими считалась довольно скромной: побеленные растрескавшиеся стены, железный рукомойник, поленница дров рядом с кирпичной печкой, высокая труба, плетеные стулья, керосиновые лампы, медный самовар… В углу сеней стояли удочки из лещины. На железных кроватях — набитые сеном матрасы. На потолке — сажа от свечей. Даже туалет был во дворе.

Позади дома примостилась банька, от которой до реки было рукой подать.

Нина любила шлепать босыми ногами по деревянному полу. Какая-никакая, а тренировка! Любила лучи восходящего солнца, пробивающиеся в щели между неплотно закрытыми занавесками. Любила утопать в изрезанном ветками деревьев полуденном свете. Любила веселый щебет воробьев и стрекотание сорок. Любила завтракать на траве под деревьями и пить воду из родника. Любила пропитанную влагой лесную землю, пьянящий чистый воздух и прохладу зеленоватой реки.

Вечер светился оранжевой монеткой заходящего солнца. Здесь проводились коллективные купания в реке, соревнования по волейболу и другие оздоровительные мероприятия, которыми полагалось заниматься, посещая санаторий, но обитатели дачи избегали шумного общества. Виктор носился с идеей поэмы, Герш работал над новым произведением, насвистывая себе под нос, а Вера, сидя рядом и подогнув под себя длинные ноги, вторила ему или читала в сторонке. Когда темнело, она зажигала лампу. Иногда Нина задумывалась над тем, насколько благотворно для подруги избавиться на время от общества ее мамы. Сама Нина отдыхала душой подальше от свекрови, оставшейся на попечении бедной Дарьи.

Месяц абсолютной свободы, ленивого блаженства, дней, проводимых на веранде в бесконечных спорах о всякой ерунде. Запах диких цветов и полеты бабочек, совсем не похожих на изысканную заколку для волос, которую Виктор подарил ей на годовщину свадьбы. Впрочем, Нине эти живые бабочки с полупрозрачными, ярко расцвеченными крылышками нравились ничуть не меньше. Герш и Виктор в полосатых пижамах часами напролет просиживали в плетеных креслах и спорили, спорили, спорили… Герш дразнил Виктора, называя его заслуженным артистом РСФСР. Это звание, придуманное относительно недавно для особо отличившихся перед властями деятелей культуры, способствовало росту конъюнктуры.

— Дешевка, — как-то отозвался Герш о знакомом певце, который колесил по республикам страны с одной лишь целью — собрать как можно больше званий.

Но правда заключалась в том, что без звания заслуженного артиста Виктор так и остался бы невыездным и «бездачным». Следующее, самое высокое, звание народного артиста предоставляло еще больше льгот и возможностей.

— Ты прекрасно знаешь, что я не против развлекательной музыки, — с тайным желанием вызвать друга на спор, заявил Виктор.

Ему нравилось дискутировать с Гершем, хотя темы их споров часто балансировали на грани дозволенного.

— При этом я считаю, что даже самое прекрасное произведение искусства, не способное воспитать в человеке чувство патриотизма, достучаться до его сердца, бесполезно.

— Меня в дрожь бросает от такого утилитарного подхода к искусству, — возразил Герш.

— Тогда почему ты встречаешься с ней? — поинтересовалась Нина.

— С кем?

— С Зоей!

— Она нужна мне! — делая большие глаза, прошептал Герш. — Настоящая патриотка, пламенная коммунистка, репутация — выше всяких похвал.

Нина даже не улыбнулась. Это было не смешно. Впрочем, вполне возможно, что Аарон и вправду относится к Зое как к вынужденной мере защиты от кампании по борьбе с космополитами. Волна скрытого антисемитизма в газетных и журнальных публикациях все нарастала. По Гершу прошлись еще раз. Автором разгромной статьи был один особенно «драчливый» критик, которого Виктор окрестил Ротвейлером. На улицах и в общественных зданиях появились плакаты «Долой космополитов!».