— Я не шучу, когда говорю, что надо достучаться до сердец людей, — продолжал доказывать свое Виктор. — Почему цена на билеты в партер Большого — три рубля? Потому что жизнь трудна, люди устали от невзгод, а твое искусство, Нина, доставляет им радость и заставляет гордиться нашей страной. Мы строим новое общество. Почему, по-твоему, Иосиф Виссарионович предпочитает грандиозные, впечатляющие постановки? Он прекрасно понимает, что чем ярче декорации и костюмы, тем большее впечатление окажет спектакль на зрителей.

— Вот именно, — сказал Герш. — В этом и заключена главная опасность. У нас не осталось места для чего-то сложного, неоднозначного, требующего работы мысли. Мы балуем публику преувеличенно четким разграничением добра и зла, хорошего и плохого, заранее подсказываем зрителю, что ему следует думать. Но таким образом мы убиваем в нем способность самому выработать художественный вкус.

— Люди устали, — не согласился Виктор. — Они много работают и…

— Поэтому им надо заранее сказать, что они должны чувствовать в том или ином случае, — перебил его Герш.

— Не совсем, — спокойно, словно взвешивая доводы оппонента, ответил Виктор. — Я бы сказал, следует упростить материал, сделать его доступным для простого человека.

— Что доступного ты увидел в помпезных спектаклях, которые идут на сцене Большого? Сколько напускного величия! Сколько мишуры! Ничего общего с обычной жизнью простых граждан… А как ты считаешь, Нина?

— Дай подумаю. — Она помолчала, разминая пальцы ног и двигая по полу плетеный коврик, и сказала: — Мне кажется, театр без величия невозможен.

Спектакли в Большом театре и вправду отличались излишней грандиозностью и величавостью. Никаких ограничений. Безумное буйство цветов и красок. На несколько часов зрителям, устроившимся в плюшевых креслах, заменяли действительность красочным действом. Раззолоченный зрительный зал с пятью рядами желто-красных балконов. Сияние канделябров. Покрытый позолотой и росписью потолок с огромной люстрой и перезвоном хрустальных подвесок. Бывшая царская ложа. Несколько часов красивой музыки и танца способны укрепить веру человека в жизнь.

— Быть может… — вздохнул Герш.

— Ты недооцениваешь наших людей, — сказал Виктор. — Им не надо говорить, как воспринимать искусство. Настоящее искусство понимается на инстинктивном уровне.

Нина согласилась с мужем. Именно танец дарил ей чувство близости к народу, к человечеству. Ни хоровое пение партийных песен, ни маршировка в строю, а именно танец. Только на сцене, танцуя перед зрителями, Нина ощущала себя товарищем, дочерью великого народа. И тут же она вспомнила, как танцевала партию Одилии. Снова увидела широко распахнутые глаза зрителей, когда она, словно цирковая собачка, кружилась в фуэте. Ей аплодировали, но аплодировали как-то бездушно, автоматически, отдавая дань не ее артистичности и чувству гармонии, а именно способности исполнить несколько фуэте подряд. В этом очень мало от настоящего искусства. Нина восхищалась умением Улановой, которую она считала лучшей из балерин, производить на публику неизгладимое, близкое к эстетическому экстазу впечатление. Достичь такого уровня артистизма — вот достойная цель в жизни.

— Твой недостаток в том, — тем временем говорил Герш Виктору, — что ты романтик.

— Не имею к этому ни малейшего отношения!

— Я не о поэзии, а о твоем мировоззрении, о вере в людей, в нашего вождя. Ты всех и все готов идеализировать.

«В лесу можно говорить свободно, не таясь, — думала Нина, — здесь никто тебя не подслушает».

— Я не идеализирую, — возразил Виктор. — Просто я смотрю на происходящее с иной точки зрения, чем ты. Мы строим принципиально новое государство, растим новый великий народ. Это трудная задача. Ты склонен обращать внимание на плохое, в то время как вокруг происходит много хорошего.

Нина любила оптимизм мужа, его ум и искреннюю веру в то, что все будет хорошо.

— Разница между нами в том, что у тебя не отобрали то, ради чего ты живешь, — заявил Герш. — Я не люблю излишней претенциозности в словах, но, если уж на чистоту, в этой стране у меня нет будущего. Все, что я сочиняю, будет пылиться в столе.

«Он прав», — подумала Нина.

Ни один оркестр не осмелится играть его музыку. Больше ни одна грампластинка с его именем не появится в продаже.

— Все меняется, — сказала она. — Все может измениться в мгновение ока.

И это тоже было чистой правдой…

Вечером они ели грибной суп и картофельное рагу, щедро запивая все вином.

Когда стаканы опустели, а стрекотание сверчков наполнило воздух музыкой, Виктор похлопал руками по животу и с довольным видом сказал:

— Извини, дорогая, но сегодня из меня будет никудышный любовник.

— Смотрите, — лениво кивая в сторону открытого окна, сказала Вера, — светлячки.

Она полулежала, опершись спиной о Герша. В дрожащем свете керосиновой лампы белое льняное платье, расшитое украинскими узорами, и блеск волос делали Веру похожей на гигантскую ночную бабочку. Герш притянул ее к себе и поцеловал в шею. В такие минуты, как эта, косоглазие придавало ему определенный шарм.

— Фи! — с притворным негодованием отстранилась Вера. — Ты пахнешь, как холостяк.

Герш только крепче прижал ее к себе.

— Пойдем купаться? — предложил он.

— Я объелся и утону, — заявил Виктор, но Нина рывком подняла его со стула.

— А я тебя спасу.

Река была совсем близко. Они спустились к воде. В просвете между ветвями неожиданно возник яркий диск луны. К поваленному дереву была привязана лодка, иногда они плавали в ней по реке. Нина уставилась на черную гладь реки, залюбовавшись игрою теней на ее поверхности. Женщины раздевались медленно, осторожно, а Аарон и Виктор, словно дети, сорвали с себя одежду и бросились в воду. Нина зашла в реку. Под ногами — податливый ил. Она зашла по пояс, нагнулась и, широко разведя руки в стороны, погрузилась в воду. Вода оказалась на удивление теплой. Нина нырнула. Вновь оказавшись на поверхности, она перевернулась на спину. Над нею распростерлось усыпанное крошечными точечками звезд ночное небо.

Звуки ночи. Крики сов. Стрекотание сверчков. Нина так и не смогла привыкнуть к этим звукам, таким тихим, едва уловимым по сравнению с шумом московских улиц, над которыми и днем и ночью звучат из репродукторов патриотические песни.

Герш вернулся за Верой, которая стояла у самой кромки воды.

— Иди. Не бойся, — позвал он.

Виктор подплыл к Нине. Его пальцы прикоснулись к ней, погладили кожу. Вера и Герш принялись брызгать друг на друга водой. Композитор насвистывал под нос мотив популярной песни.

Виктор запел:

— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…

Подсунув руки под спину Нины, он помогал ей держаться на воде.

— Я люблю, когда поют сверчки, — сказала она. — Словно весь мир принадлежит им.

Виктор немного помолчал, а потом сказал:

— Ты не знаешь, что это. Так звучит бесконечность.

Приятная истома растекалась по всему телу. Нина откинулась на руки мужа. Над ней было усыпанное звездами небо. Нина почувствовала бескрайность мира, который бесконечно простирается во все стороны, а она, Виктор, Герш и Вера — лишь микроскопически малые частицы мироздания. Она впервые ощутила приятное чувство отстраненности от самой себя. Бесконечность вселенной. Иллюзия полной свободы.

Диадема. Рейнский и австрийский горный хрусталь. Высота — 3/4 дюйма, диаметр — 5 1/2 дюймов. Посеребрена стерлинговым серебром. Гребешковые зубья на обоих концах диадемы. Цена — $ 800—1.000.

В почтовом ящике, устроенном на кафедре иностранных языков для его личной корреспонденции, лежал сложенный вчетверо лист бумаги.