Да, Александр Александрович был истинным сыном своего отца — он мастерски ассистировал ему и сам говорил об этом так: «Отдаю отцу столько сил, сколько вообще их имею!» Он преклонялся перед отцом, любил его безмерно и целиком воспринял его методику. Когда умер Александр Васильевич, сын сказал: «Вот нет больше отца, и какую же глупость я совершил, не догадался, пока он еще не остыл, взять у него из руки квадратик кожи. Я бы вырезал такой же у себя, вшил на это место кожу отца и, прикасаясь к ней, постоянно получал бы новую зарядку, физическую и моральную.

Вот мне часто говорят, что многое создано не мной, а моим отцом, но ведь можно растранжирить наследство, а я собрал и удержал его методику, расширил и развил его школу…»

Игорь Петрович ненадолго задумывается и затем продолжает свой рассказ:

— После смерти отца Александр Александрович учился хирургической технике у Егорова и у Знаменского, он долгое время работал прозектором и отлично знал анатомию, знал каждую мельчайшую клетку в организме.

Когда мы сдавали Александру Александровичу экзамен по анатомии, он нас три раза проваливал, считая, как и отец, что в хирургии важнейшее безукоризненное знание анатомии и физиологии.

Ассистировать ему во время операции было невероятно трудно — такой скрупулезной осторожности и даже нежности требовал он от нас. Если, взяв крючок, случайно дернешь кожу, немедленно услышишь крик, а то и брань: «Ну что ты, как крыса, кожу разодрал!» Александр Александрович всегда чувствовал, как ассистент держит крючок. «Держи воздухом!» — кричал он. Ничто не ускользало от его взгляда, и мы порядком уставали от этого нервного напряжения. Но зато мы прошли прекрасную школу…

А руки! Какие руки были у Вишневских! У Александра Васильевича они были короткие и толстые, но посмотрели бы вы, какую тонкую работу он ими выполнял! Бывало, диву даешься, как это все у него получается. Техника у него была, как у пианиста… А у Александра Александровича, наоборот, руки были тонкие, ловкие, с очень красивыми пальцами. Запомните этот термин — «хирургическое туше», — лучшего не было ни у кого. На его операциях не бывало кровотечений, он сразу зажимал сосуды и мелкие сосудики, и, самое главное, он старался, как и отец, тщательно обходить нервные стволы, зная, что от них зависит заживление раны. Помню, как однажды Александр Александрович приехал с фронта и оперировал в клинике у отца, на Большой Серпуховке. Отец смотрел и радовался. «Ты гляди, Игорь, — говорил он мне, — как мой Шурка хорошо работает!»

А ведь в те времена сын на фронте оперировал чаще, чем отец в тылу. И сыну приходилось сталкиваться со многими хирургами и наблюдать разные школы, разные операции, и каждый раз он заимствовал у них удачные, эффективные приемы, которыми искренне восхищался, и охотно приобретал опыт коллег. По технике он мог соперничать только с Юдиным, хотя у Юдина была совершенно иная школа.

Отца Александр Александрович любил безгранично, берег его, часто заменял на сложных операциях. И если приходилось отстаивать принципы школы Вишневских, то Александр Александрович принимал на себя все удары противников…

В соседней комнате запели птицы, такое разноголосье донеслось оттуда, что беседа наша прервалась.

— Удивляетесь? — засмеялся Игорь Петрович. — Это моя страсть.

Он открыл дверь в свой кабинет, и я увидела множество клеток, поставленных одна на другую вдоль большого окна. Были тут и щеглы, и канарейки, и чижи, и отдельно в больших клетках важничающие попугаи. Как только Игорь Петрович вошел в это птичье царство, поднялся такой гомон, что беседу пришлось закончить, к тому же Лидия Павловна, жена Игоря Петровича и постоянная помощница его, уже накрывала на стол в столовой.

— А вы знаете, ведь Лидию Павловну буквально спас Александр Александрович. У нее был гнойный панкреатит и холецистит. Он приехал и блестяще провел операцию удаления желчного пузыря. Да что говорить, чудо-хирург был!..

Этот день начался у меня с выступления в яснополянской библиотеке, в доме, принадлежавшем деду Льва Николаевича, — Николаю Сергеевичу Волконскому. Само это здание — прекрасный усадебный белый особняк посреди открытой поляны — словно переносит нас в один из романов Толстого. Уютные, небольшие комнаты, лесенки на второй этаж, коридоры, переходы, большие залы и столовые — все так напоминает быт толстовских персонажей.

Николай Павлович Пузин предложил мне пройти еще раз в дом-музей, чтобы поподробнее рассказать о последнем пребывании Толстого в Ясной Поляне, куда привезли гроб с его телом. Мы спустились в нижний этаж под сводчатый потолок, где раньше был кабинет Льва Николаевича:

— Вы, конечно, знаете, что Лев Николаевич скончался на станции Астапово, и оттуда его сыновья перевезли гроб поездом на станцию Засеку, и от вагона четыре сына его — Сергей, Илья, Андрей, и Михаил — на руках пронесли гроб к дому. И тут пришлось открыть балконную дверь вот в эту комнату, чтобы все, кто хочет проститься с ним, входили через балкон, а выходили через внутренние покои. И представьте себе, очередь прощающихся окружила весь дом и тянулась далеко по липовой аллее до самых ворот и дальше. Тысячи людей шли и шли… Тут были и приехавшие из Москвы, и местные, и крестьяне, и масса студентов… По свидетельству Сергея Львовича, среди народа затесался городовой и встал возле гроба, и тогда Сергей Львович обратился к нему: «Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вы вышли!» И только после этого городовой удалился. Когда гроб с телом Льва Николаевича выносили его сыновья, то все люди, стоявшие вокруг дома, опустились на колени, и гроб поплыл над морем склоненных голов. Процессия двинулась в лес, к обрыву, где Лев Николаевич завещал похоронить себя без церковного обряда.

Речей на могиле не говорили — родные были против выступлений, и только один друг семьи Толстых, Леопольд Антонович Суллержицкий, мог позволить себе рассказать, почему Лев Николаевич завещал похоронить себя именно здесь. Там ведь под липой зарыта, по легенде, «зеленая палочка» любимого старшего брата Николая, на которой было написано таинственное откровение о том, что нужно сделать, чтобы люди не ссорились и не знали никаких несчастий… Мы с вами пойдем туда завтра, — сказал Николай Павлович. Он проводил меня до выхода и остался в музее, а я снова отправилась к Чулкову.

Разложив на столе папки с газетами и фотографиями, Игорь Петрович ждет меня оживленно-сосредоточенный, словно сделал какое-то новое открытие для себя, как это бывает у людей эмоциональных.

— Были в музее? — спрашивает он, приветствуя меня.

— Была. И знаете, очень взволнована…

Чулков сразу понял мою настроенность.

— Так вот вы представляете себе, с каким неизбывным интересом подходил к каждой вещи в музее Александр Александрович. Он внимательно всматривался в фотографии и портреты, разглядывал вещи, принадлежавшие Льву Николаевичу, его всем известную блузу (ее впоследствии стали называть «толстовкой»), которая ныне висит над его скромной железной кроватью…

Младший Вишневский, Саша, рассказывал мне, что отец подолгу простаивал в задумчивости в комнатах музея и очень сердился, если экскурсанты громко говорили или стучали ногами, нарушая тишину дома.

Он каждый раз, придя на могилу Толстого, стоял в молчании, словно сливаясь с окружающей природой, где витал бессмертный дух Толстого. Отец часто говорил: «Согласно диалектике жизнь и смерть неотделимы. И диалектика бывает жестокой…»

Я обращаюсь к Игорю Петровичу:

— Александр Александрович часто приезжал сюда с ружьем и, говорят, любил побродить по местам, где охотился Толстой.

Игорь Петрович вдруг рассмеялся:

— Знаете, мне кажется, что он надевал охотничьи сапоги и куртку, брал ружье и просто шел отдыхать на природу. Я, во всяком случае, ни разу не видел, чтобы он принес какую-нибудь дичь с охоты.

Я слушаю Игоря Петровича, и вспоминаю, как интересно и с каким энтузиазмом рассказывал Александр Александрович моему отцу о прелестях охоты на тяге или на току.