Бесплотная мысль человека беспрестанно ищет материального убежища: закрепиться в бронзе, на полотне, в мраморе, на страницах книги. Это и есть последнее и самое прочное прибежище личности. Даже после того, как она растворилась…

Может быть, он говорил тогда не так длинно и не так витиевато. Возможно, я привожу квинтэссенцию всех наших последующих разговоров, растянутых на годы. Но он говорил все это, так как я уже осознанно сам заговаривал обо всем, раз представлялась возможность приобщиться к мудрости древней и современной, записать кое-что в толстую тетрадь. Перед людьми, подобными Ринчену и Дамдинсурэну, я не стеснялся признаться в глубоком своем невежестве. Их обучал сонм выдающихся советских ученых, академиков. А моими наставниками изначально были рядовые преподаватели, которые конечно же никогда не слышали об Упанишадах. Моя память сжала все мысли Ринчена в один разговор — так удобней для памяти, для кристаллизации прошлого в настоящем.

Судя по всему, Дамдинсурэн рассказывал ему обо мне, потому что Ринчен в разговоре сразу же взял определенный тон: поучительно-философский. Ведь и Дамдинсурэн и Ринчен были еще так молоды, как я считаю теперь.

Они оба понимали меня лучше, чем я их. Так мне кажется. Они хотели, чтобы я «вошел своим голосом в огонь».

Надо искать сущность… Но чтобы ее найти, необходимо очень много знать, дабы не обмануться, не принять видимость за сущность, подделку шедевра за сам шедевр…

…Мы поднимались на невысокие перевалы и опускались в долины или мчались по степи, заросшей щетинистыми пучками трав. Пока наконец не увидели в мерцающей дали белые грушеобразные башенки — субурганы — и высокую каменную стену. Полыхнул ясным синим огнем Орхон. Горы придвинулись вплотную.

— Приехали!..

Массивная въездная башня монастыря Эрдэнэ-дзу надвинулась черной сумрачной громадой. Над ней, на пурпурных колоннах поднималась прогнутая крыша с четырнадцатью драконами. За воротами притаилось неизвестное. Молчаливая крепость, обнесенная стеной, — и ни души вокруг. Ветерок доносил оттуда, из-за стены с белыми надгробьями-субурганами, грустный перезвон колокольчиков, подвешенных к углам рогатых крыш.

Может быть, именно здесь, у этих изъеденных ветрами стен, я впервые ощутил «дуновение вечности», как бы высокопарно ни звучали эти слова. Такое ощущение возникает, когда стоишь на краю могилы, куда опустили гроб с телом хорошо знакомого тебе человека: он был, его лицо двигалось, глаза сверкали — и нет его. И еще — когда разговариваешь с очень старыми людьми.

Я подумал тогда, что моим монгольским знакомым Дамдинсурэну и Ринчену, знатокам древних руин своей страны, должно быть хорошо знакомо это ощущение немого разговора с вечностью, ее ледяное дуновение. Прочные стены, прочные ворота, устойчивые ступы — субурганы — целый городок храмов. А над всем этим прочным прахом — страшная маска Кала, символизирующая время и смерть.

Какой-то мрачный режиссер или дирижер давным-давно организовал стройный, многосмысловой ансамбль буддийской веры — красивые храмы с ажурными крышами и надстройками, ослепительно белые и золотые субурганы, пантеон бронзовых бурханов, «колесо перерождений», символы, иконы, сутры — сложный инструментарий, для того чтобы убить волю в человеке. Все продумано до мелочей, собрано в единую систему, взвешено.

И все не так нелепо и очевидно, как представлялось вначале убежденному атеисту. Существуют еще путы сложнейшей трансцендентной философии, космологические построения, с которыми мне сейчас предстояло соприкоснуться вплотную.

Храм Времени представлялся мне этакой гигантской усеченной пирамидой с бесчисленными ярусами, взлетающими один над другим и уходящими в глубь неба. Что-то наподобие улан-баторского храма Джанрай-сэгу с его сияющим золотым шаром наверху.

В натуре храм Времени, или храм Божества Времени, оказался игрушечно-маленьким. Белое кирпичное здание с двумя решетчатыми окнами. Над двустворчатой дверью — золотое буддийское колесо, напоминающее штурвал, по сторонам которого — две газели. Красная деревянная надстройка была увенчана тяжелой черепичной крышей. Полукруглая зеленая черепица, напоминающая связки бамбука, сверкала в солнечных лучах. По изгибам крыши ползали драконы с раскрытыми пастями — водосточными отверстиями, сиял золоченый шпиль — ганджир, венчающий здание.

Когда со стороны Орхона долетал порыв ветра, я слышал печальный мелодичный звон колокольчиков, подвешенных к углам крыши. То был звон умерших времен. Он застрял в ушах навсегда. Когда приходят думы о вечности, возникает этот звон: вначале тихо-тихо, меланхолично, потом, набрав силу, превращается в набатный гул.

Седая сухая трава дымилась под ногами.

Створы тихо открылись. Мы вошли в желтый сумрак и невольно остановились.

Так вот оно какое, древнее гнездо буддийского времени: слева огромный бронзовый будда — исцелитель, справа — будда Вечного Света, посредине — молодой будда! На алтаре перед ними были золоченые статуэтки, ступы-субурганчики. Под потолком виднелись футляры тибетских и монгольских книг.

На втором этаже находилась маленькая кумирня — храм Тысячи будд.

Я подумал: здесь в творческом экстазе стоял или сидел великий художник Дзанабадзар, ироничный, глубоко презирающий свой сан Ундур-гэгэна и отцов желтой церкви. Верил ли он в перерождение или был глубоким атеистом? Он не любил, должно быть, изображать уродливых, устрашающих божеств, карающих врагов религии. Его привлекал индивидуализированный портрет, а его статуи божеств-спасителей — это люди, соединившие в себе физическое совершенство, чувственную грацию и духовную наполненность. Его Тара — юная богиня милосердия…

— Время такое большое, а храм Богини времени такой маленький, — сказал я.

— В давние времена люди понимали время почти так, как оно представлено в теории относительности, — отозвался Ринчен шутливо. — Это тогда имело свое название «прятитья-самутпада», что в переводе значит «всеобщая относительность». Возьмите того же шамана: занимаясь камланием, он живет сразу в двух временах. Придя в экстаз, отправляется в страну духов, в другие вселенные, где может находиться многие годы, сражаясь с духами, а на земле протекает всего лишь несколько секунд экстатического состояния. Риддхи — своеобразная сила, якобы способная переносить вещи и события из реального времени в условное. Она дает возможность все слышать и видеть во Вселенной. Это способность из одного становиться многими и из многих — одним, принимать любые обличья, создавать реальные вещи из игры своего воображения. Это качество, присущее состоянию совершенства, проявляющее себя в способности вызывать события из прошлой или предшествующей жизни, своей или чужой.

— Недурно бы владеть такой силой, — сказал я.

— Ею владеют писатели, художники, — отозвался Дамдинсурэн. — Они ведь большую часть жизни проводят в условном времени, где все возможно. К примеру, за какое-то мгновение оказаться на краю Вселенной или провалиться в прошлое, залететь в будущее. Писатель беспрестанно заклинает духов зла. У ламы и шамана — магический обряд, который сильнее религии; у писателя — магия слов.

— Все мы заклинаем те или иные стихии, каждый по-своему, — согласился Ринчен. — Один беспрестанно бормочет тантру оммани, другой создает «Гамлета». Кто владеет знанием магического обряда, тот обретает власть над богами — дело известное.

Все, о чем они говорили, имело свой подтекст, не всегда мне понятный. Они были набиты древней мудростью, как храмы Эрдэнэ-дзу сокровищами тибетского и монгольского искусства.

В самом деле: каждый храм ломился от сокровищ. Книги, статуи, коралловые маски для священного танца цама, нити жемчуга на шеях и руках богинь, золотая и серебряная утварь, древние иконы. Оставалось лишь удивляться, что все это до сих пор в сохранности, хоть и без надзора.

Золотой свет словно бы таял вокруг меня. Откуда-то издалека доносились голоса Ринчена и Дамдинсурэна.

— Смотрите: еще один Ваджрадхара с бирюзой и красным камнем! Может быть, работа Дзанабадзара?