— Да-а, трудная задача, — сказал Позднин, возвращая телефонограмму. — Очень трудная... Как думает председатель?

Уфимцев вытащил из кармана пиджака бумажку.

— Вот мы тут подсчитали наши резервы. Из подсчетов следует, что можем принять обязательство на сверхплановую продажу десяти тысяч пудов.

— Хо! — взорвался Векшин.

Уфимцев пристально взглянул на него и, ничего не ответив, продолжал:

— В этом случае полностью засыплем семена, выдадим колхозникам по два кило зерна на трудодень, и еще останется у нас тысяч десять пудов на фураж, на непредвиденные нужды.

Позднин слушал, не шевелясь, не перебивая, а когда Уфимцев замолчал, он пожевал губами — и было не ясно: не то он одобрял этот план, не то нет.

— А как ты думаешь, Петр Ильич? — спросил он Векшина.

— Отказаться! — отрезал тот. — Никаких продаж... Мало ли что советуют. Это же дело добровольное — сверхплановая сдача. Не можем — и все! Зерно самим нужно... колхозникам.

— Я уже тебе говорил: нельзя не взять обязательств на сверхплановую продажу, — ответил раздраженно Уфимцев. — Есть у нас такая возможность, хотя и небольшая. Повторяю, наших хозяйственных планов это не нарушит.

Векшин подскочил к Уфимцеву и, дико тараща цыганские глаза, стал доказывать, как непродуманно поступает тот. Говорил он горячо, тыкал кулаком в воздух, поглядывал на Позднина, ожидая его поддержки. Уфимцев не отвечал, сидел, скривив в улыбке рот.

Когда Векшин выдохся, уселся вновь на верстак, Позднин сказал:

— Я бы так вам посоветовал, дорогие товарищи: принять сколько-то на продажу сверх плана, раз такая директива сверху есть, но со сдачей шибко не торопиться. Семян засыпать побольше, страховой фонд создать, в отходы побольше пустить — вот хлеб и останется.

— Неладно советуешь, Трофим Михайлович, — мягко, чтобы не обидеть Позднина, сказал Уфимцев. — Нельзя на обмане, я так не могу. Лучше в открытую, честно, чтобы потом совесть не мучила.

— А совесть тебя не будет мучить, когда колхоз без хлеба оставишь? — не выдержал Векшин. — Ты думай не о себе, а о людях. Ты приставлен ихние интересы соблюдать.

Уфимцев снова ничего не ответил. Он спрятал бумажку с расчетами и телефонограмму в карман и сидел, чуть сгорбившись, сложив руки на коленях, всем видом показывая, что спорить он с Векшиным больше не намерен. Стенникова была права: сюда он пришел напрасно.

— Колхозное хозяйство вести — дело тонкое, — заговорил Позднин. — Надо уметь... Иногда не грех и смекалку применить.

И он рассказал, как в колхозе, вскоре после войны, выпрела озимая рожь, весной обнаружили проплешины на поле.

— Что было делать? Бедствие... а я его на пользу колхозу пустил, — рассказывал Позднин. — Списал рожь и приказал посеять на этом поле овес да подсолнечник. Приезжают уполномоченные, спрашивают: что растет? «Падалица, говорю, разная да овсюг. На корм косить будем». Когда зерно подошло, скосили лобогрейкой, сметали в зарод... А по зиме обмолотили. Прожили тот год безбедно, не маялись с хлебом. Бабы руками выбирали семечки, потом мололи рожь с овсом, хорошая мука по тем временам была... Вот как, если жить захочешь.

Уфимцев слушал Трофима Михайловича и вспоминал свой спор с Акимовым. Прав он был тогда, утверждая, что не все у них ладно с руководством сельским хозяйством, если даже такой хороший человек и неплохой хозяин, как Позднин, вынужден был хитрить, обходить законы.

Он поднялся, подал руку Позднину.

— Я пошел... Спасибо за совет, Трофим Михайлович. Чего греха таить, мы им тоже нынче воспользовались, — и он посмотрел на хмурого Векшина. — Ну, а в данном случае мне ваш совет не подходит, предпочитаю действовать в открытую. До свидания, не болейте!

Ночь Уфимцев провел тревожно. Снилась ему всякая чертовщина. Будто куда-то шел, причем очень спешил — надо было не опоздать, прийти вовремя: там, куда шел, его ждали. Он знал это и не хотел, чтобы из-за него теряли время, и потому торопился, шел напрямик с целью сократить дорогу — через леса и болота. И вдруг обнаружил, что заблудился, потерял направление, идет не туда, куда надо, вокруг незнакомые глухие места. Неожиданно увидел тропку, обрадовался, пошел по ней и очутился на кладбище. Кладбище было большое, богатое, с чугунными оградками, мраморными надгробиями. Вокруг кладбища стояли белокаменные соборы с пузатыми колокольнями, от них плыл печальный перезвон колоколов. Уфимцев шел между крестами под этот перезвон, настороженно озирался вокруг, читал грустные надписи о «почивших в бозе» купчихах и купцах первой гильдии. И вдруг наткнулся на разрытую могилу, увидел прогнивший гроб со сдвинутой крышкой и Позднина с лопатой. Позднин стоял подле могилы, шумно дышал и манил его пальцем, показывая на гроб: «Иди сюда, закопаем, пересидишь тут пока...» А в стороне, из-за креста-памятника кулаку Самоварову выглядывал Векшин, щерил зубы и злорадно хохотал над председателем колхоза.

Уфимцев просыпался в поту, вставал, пил из ведра воду, вновь засыпал и вновь видел тот же сон.

Утром он проснулся позднее, чем обычно, долго лежал, ничего не соображая. Голова была пустой, в ней звенело, словно в телеграфном столбе. Он слышал, как тетя Маша возилась у печи, брякала заслонкой, да на стене тихо ворчал репродуктор, не выключенный с вечера.

Теперь Уфимцев редко виделся с тетей Машей. Встречаясь, она так неласково поглядывала на него, чего-то бурчала себе под нос, что пропадало всякое желание видеть ее. Теперь по утрам она уже не спешила приготовить ему что-нибудь повкуснее, а оставляла на столе хлеб, молоко и уходила на работу. Он терпеливо дожидался ее ухода, вставал, умывался, на скорую руку ей и уезжал. Обедал где-нибудь в поле с колхозниками, возвращался домой поздно, когда тетя Маша спала, находил у себя на столе остывший суп в тарелке, съедал его и ложился спать.

Вот и сегодня он лежал, ждал, когда тетя Маша уйдет. Но она не уходила, время шло, пришлось вставать, одеваться — дела не ждали.

На половине тети Маши шумел самовар, пахло свежевыпеченным хлебом, сама она, подоткнув подол, мыла пол на кухне.

— Проходи, проходи, — сказала она, когда он замешкался перед разлитой на полу водой. — Я мигом... Да возвертайся поскорее, — чай пить будем с ягодным пирогом.

Уфимцев молча прошел, удивившись про себя сегодняшней словоохотливости тети Маши.

Утро выдалось розовое, высокое, без туч, без ветра. В огороде густо цвела роса на капустных листьях. За огородом лежал пруд, на нем плавали гуси. Гуси были белые, а вода синяя, в желтых берегах.

С крыльца был виден и пруд, и плотина с мельницей, и весь этот край села с радиомачтами, со скворечницами над крышами домов.

Он умылся, а когда вошел в дом, тетя Маша уже сидела за самоваром, разливала чай. На столе в блюде дымилась горка изрезанного на куски пирога.

— Долго ходишь, — упрекнула тетя Маша. — Садись, пирог простынет... Вчера девчонки клубники насобирали и мне на пирожок в запон насыпали. Вот и сгоношила.

Уфимцев сел, принялся за пирог. Пирог был вкусным, тетя Маша любезной, и к нему вернулось благодушное настроение, которое сопутствовало ему при таких вот чаепитиях, когда они втроем — Аня, тетя Маша и он — сидели по вечерам за самоваром.

— Отфорсила твоя любушка. Увез мужик в Репьевку.

Уфимцев чуть не выронил пирог из рук: тетя Маша осталась верной себе.

— Сегодня встала, пошла до ветру, смотрю — машина фурчит, полон кузов добра натолкан, и Аграфена в белой шале наверху сидит... Да ты ешь, ешь, не расстраивайся, — сказала тетя Маша, увидев, как смешался Уфимцев. — Правильно Векшин сделал, давно бы выгнать эту вертихвостку.

— Тетя Маша! Зачем ты мне все это говоришь? Я же тебе объяснял, ничего у меня с ней нет и не было.

— Ладно, ладно, не пыжься. Хоть и было, разве сознаешься в таком деле? Знаю я вас, мужиков, все вы на одну колодку... Так и быть, промолчу, не скажу Ане, — успокоила она Уфимцева и, вкусно хрустнув сахаром, потянула губы к блюдечку с чаем.