А в лесничество следовало ему попасть непременно сегодня. Не зря тетя Маша бросала эти прозрачные намеки насчет наказов жены. Вчера, перед отъездом на станцию, у них с Аней произошел неприятный для него разговор.

Еще прошлым летом они стали поговаривать о строительстве дома — в селе недоставало квартир. Жить у тети Маши было тесно, неудобно, хотя она и отдала им чистую половину, а сама с дядей Павлом ютилась в передней.

Зимой Уфимцев купил в лесничестве сруб и по санному пути перевез его в село. Сруб стоял в нижнем конце улицы, около пруда. Место нравилось Уфимцеву, и он представлял, как со временем они обживут усадьбу, посадят тополя, черемуху и будут вечерами пить в садочке чай всей семьей.

С приходом весны надлежало ставить сруб на фундамент, крыть крышу, стелить полы, чтобы к зиме перебраться в свой дом. Но за делами да заботами у него так и не нашлось времени подыскать какую-нибудь бродячую артель плотников; поручить это дело колхозной строительной бригаде он постеснялся, да и занята была она неотложными работами. И вот прошла половина лета, а сруб по-прежнему стоял, ждал хозяина. Уже стали темнеть бревна от дождя и солнца, а полянку у сруба, где виделся сад, облюбовали гуси с табунками голенастых выводков.

Вот этот сруб и стал предметом их разговора.

Уже подошла к окнам машина, дети выбежали во двор, и Уфимцев, подхватив чемоданы, направился к двери, когда его остановила Аня.

— Подожди, Георгий. Скажи, лето проходит, а ты о срубе, похоже, забыл?

— Не забыл, времени нет. Ты же видишь, занят...

— Брось отговорки! У тебя нет времени только для семьи... Ты сюда на заработки приехал? Временно?

— Зачем ты так! — обиделся Уфимцев и опустил чемоданы на пол.

— Тогда строй дом, нечего на занятость ссылаться. Хватит с меня жить по чужим квартирам. Ты даже не замечаешь, что дети становятся большими, Маринка в третий класс перешла, Игорьку нынче в школу, — им место надо, уроки учить. А тут еще я со своими тетрадками. Как нам разместиться?

Уфимцев понимал, что жена права. В самом деле, не век же жить у тети Маши.

— Плотников скоро не найдешь... Фу, черт! — выругался он. — Раньше шабашники стаями ходили, а теперь — вымерли, что ли, как мамонты?

— Захочешь — найдешь, — возразила жена. — Сегодня встретила лесничего, его сын в нашей школе учится. Так он говорит: что же ваш муж ко мне не обратится, я бы дал плотников.

— Лесничий? — изумился Уфимцев.

— А что? — Жена подняла голову, взглянула на изменившегося в лице мужа. — Он — не тот человек?

— Да ты знаешь, какие у него плотники? Это же бывшие наши колхозники из Шалашей!

— Ну и что?

— Как что? Они в тяжелое время удрали из колхоза, а теперь я к ним на поклон пойду? Дескать, выручайте, помогите... Никогда этого не будет!

— Ну и живи в этой горнице, — озлилась жена, — а я больше не могу. Уеду вот к маме и останусь там с ребятами на зиму, а ты как хочешь.

Она отвернулась к окну, прижала рукав кофточки к глазам.

— Ну что ты, Аня! — Он подошел, обнял ее, прижал к себе. — Разве я не хочу, чтобы всем нам было лучше? Но нельзя мне этих летунов брать.

— Свою бригаду плотников трогать нельзя, со стороны нанять нельзя, так что же тогда можно? — Она отстранилась от него, встала, поправила волосы. — Хороший человек вошел в наше положение, предложил помощь, а ты...

Уфимцев в отчаянии поморщился, — не знает она, на что толкает его! Лесничий неспроста предложил своих плотников. У них дома остались в Шалашах, по сей день стоят заколоченными, наводя тоску. Так все дело в них. По весне хозяева домов просили разрешения продать их в степь на слом. Уфимцев отказал. Он сказал этим бывшим колхозникам: «Дома ваши, не возражаю, но ломать их, разрушать улицу, не дам. Возвращайтесь и живите, работы в колхозе всем хватит. Ведь почти все шалашовские вернулись домой: и Семечкины и Юшков, и Тулуповы... Или продаете дома колхозу по страховой оценке, иначе их, как бесхозные, сельсовет заберет». Не согласились. Пошумели, покричали и ушли. Особенно надрывался бородач Кобельков — дальний родственник здешнего бригадира. Он кричал: «На мой дом заришься? Не жить тебе в нем, задавит!»

И вот к ним, к этим беглецам, надо теперь ехать, просить их, кланяться.

— Не могу я этих плотников взять, Аня! — повторил Уфимцев. — Нельзя мне с ними дела иметь, стыда перед людьми не оберешься!

— Попроси других, — посоветовала жена. — Съезди к лесничему, поговори, он хороший человек, не откажет... Пойми и ты меня, Георгий, — она подошла, взяла его за борта пиджака, притянула к себе, — ведь третий скоро появится. Надо нам свой угол.

— Ладно, Аня, — согласился Уфимцев. — Поеду... Постараюсь, чтобы к твоему приезду сруб был на фундаменте.

Векшина он дома не застал. Жена его — толстая неопрятная женщина, с заплывшими от сна глазами, — выйдя на крыльцо, сказала, что уехал в Репьевку, в сельсовет на совещание.

Уфимцев выругался с досады и помчался, распугивая кур, по дороге в Репьевку.

Выскочив за село и увидев свой сруб, сиротливо стоящий на голой полянке, испятнанной серо-зеленым гусиным пометом, он неожиданно свернул к нему, объехал вокруг.

В тени сруба лежали телята. Они неохотно поднялись, потревоженные стуком мотоцикла, сладко потянулись, выгнув ребристые спины, подняв хвосты, и сонно уставились на Уфимцева.

Он слез с мотоцикла, заглянул вовнутрь сруба через проем будущих дверей. Нижний венец, лежащий углами на каменных плитках, посинел, покрылся серой плесенью. И весь сруб стал каким-то старым, темным, со свернувшимся в трубку лубом на небрежно очищенных от коры бревнах.

Уфимцев судорожно вздохнул, сел на порог, огляделся. Перед ним от неслышного ветра рябила вода в пруду, плавали цепочки гусиных выводков. Невдалеке от берега по колени в воде стояла рыжая лошадь; она изредка взмахивала хвостом, била себя головой по бокам, отбиваясь от слепней, и при этом нещадно гремела подвешенным к шее боталом. На том берегу, за невысокими кустами ивняка, бурело поле с поспевающей пшеницей. В конце пруда, за плотиной, виднелось каменное, запыленное бусом здание мельницы; по плотине шагали, уходя в степь, телефонные столбы.

Ничто не изменилось здесь с тех пор, когда он мальчонкой играл тут с ребятами в шаровки, купался в пруду, удил с плотины пескарей, а потом, уже молодым парнем, вечерами, после работы, приходил сюда на облюбованную молодежью полянку.

Он вспомнил, как уходил по этой вот плотине на действительную службу в армию. Уходил на три года, а вернулся в село через тринадцать лет.

...Это было осенью в сорок девятом году. В тот год рано управились с хлебами, — урожай сняли так себе, лишь на обязательные поставки, а на семена уже не хватило. Да и сеяли тогда мало, четверть против нынешнего. И чем было сеять, чем было убирать, когда на весь колхоз МТС выделяла два газогенераторных трактора да латаный-перелатаный комбайн «Коммунар». Если бы не кони да не быки, да не двужильные бабы и девчата, с утра до ночи пропадавшие на полях, и этого бы не сеяли.

Провожать призывников вышло все село. Погода в тот день выдалась солнечная, теплая. Пестрая толпа неспешно катилась через поляну, бабы и девки были по-праздничному разодеты, играли гармони, слышались песни, пьяные выкрики. Какая-то бабенка, с бутылью самогона в руках, неистово плясала вприсядку среди расступившейся толпы. Вокруг бабенки носились ее подруги, такие же вдовы, как она, исходили в истошных криках, хлопали в ладоши, стучали тяжелыми ботинками по жесткой осенней земле.

Впереди всех шли стриженные под машинку парни в полуобнимку с заплаканными матерями. Шли они молча. — спокойные, трезвые.

А где-то в толпе брели их возлюбленные, с припухшими, исцелованными за последнюю ночь губами. Была там и Груня Позднина — дочка председателя колхоза. Когда выходили на плотину, Уфимцев обернулся, разыскал среди девчат свою любушку, хотел махнуть ей рукой, подозвать поближе, да постеснялся ее отца, шедшего следом за парнями.