За плотиной их ждала машина — единственная тогда полуторка в колхозе, которую для этого торжественного случая утыкали по бортам березовыми ветками.

Толпа остановилась и замолкла, когда в кузове машины, среди березок, появился председатель колхоза и поднял руку. Был Позднин тогда еще не старым, как сейчас, а крепким мужичком лет под пятьдесят, с крупными густыми усами, как у вождя на портрете, одет в выцветший китель, на котором, словно в парадный день, висели два ордена и несколько медалей. Позднин снял кепку и посмотрел на призывников пытливо, недоверчиво и опять поднял руку.

— Товарищи! — торжественно и громко начал он, когда шум притих. — Сегодня мы провожаем наших сынов, наших колхозных соколов в доблестную Советскую Армию, которая своим геройством разбила фашистского гада и уничтожила в его логове!

Кто-то громко всхлипнул, на него зашикали. Позднин снова, предупреждающе, поднял руку.

— Какой же наказ мы им дадим, граждане-колхозники? — Позднин обвел глазами толпу, в которой большинство было женщин, а из мужчин — старики да подростки. — А вот какой: служите честно, как служили ваши отцы и деды Советской власти, добивайтесь высоких успехов в боевой и политической подготовке. А если придется, — тут голос председателя зазвенел, как струна на высокой ноте, — если придется воевать с международным капиталом, то разбивайте его раз и навсегда, до полной победы!

И председатель погладил рукой свои ордена и медали. В толпе громко и дружно захлопали.

— Да не забывайте нас, — здесь голос председателя дрогнул, осел, — возвертайтеся обратно до своих домов, отцов-матерей. Не берите пример, как некоторые... Вы же не слепые, видите, с кем мы остаемся!

И он показал той же рукой, что гладила ордена, на прыгающих вокруг машины ребятишек, на баб, на бородатых стариков...

Не зря Позднин беспокоился, взывал к совести парней, показывал им, с кем он остается вести колхозное хозяйство. Трудоспособных в «Больших Полянах» оставалось все меньше и меньше. Уходили мужики под разными предлогами и без предлогов из колхоза, увозили семьи, заколачивали дома. Мало оставалось молодежи, особенно парней. Девки табунились, плясали, «шерочка с машерочкой», буйные польки и фокстроты или, положив друг дружке головы на плечи, чуть переставляли ноги в медленном танго. И тоже, видя, что остаются в старых девах, одна за одной исчезали из села.

Не зря Позднин беспокоился — из восьми призывников ни один не вернулся обратно.

Не вернулся в родное село и Егор Уфимцев. Отслужив в армии положенный срок, он устроился киномехаником в райцентре. Вскоре женился на молоденькой, только что окончившей институт учительнице. Через год стал директором кинотеатра, а потом инструктором райкома партии. Видимо, показал себя на работе с хорошей стороны, в пятьдесят восьмом году его послали учиться в областную партийную школу.

С большими планами возвращался он в райцентр после окончания школы, не терпелось претворить в жизнь то, чему его обучали. К тому времени Позднин ушел на пенсию, и Уфимцев с радостью согласился на предложение парткома пойти председателем родного колхоза.

Колхоз «Большие Поляны» находился в дальнем — лесном углу района, в шестидесяти километрах от райцентра Колташи и железнодорожной станции того же названия. В последние годы он не был в числе отстающих, числился где-то посередке районной сводки. И со стороны районного начальства к нему не было особых претензий: колхоз хоть и с трудом, но выполнял свои обязательства перед государством.

Дела в колхозе пошли в гору, когда приостановился отлив колхозников; из городов и разных поселков стали возвращаться беглецы, расколачивать свои дома, ремонтировать запущенные дворы и бани, ставить новые плетни вокруг огородов. Стук топоров в колхозе не прекращался несколько лет, люди торопились с утра пораньше, до колхозной работы, или вечером, после ужина, сменить слегу в стойле у коровы или прибить новую тесину на крыше. По воскресеньям, когда не было спешных колхозных работ, собирались артелью на «помочь» к кому-нибудь из новоселов, решившему перейти из отцовской завалюхи в новый дом. Весь день катали бревна, месили глину, клали печи, а вечером, после горячей работы, пили бражку или кисловатую самогонку и до полуночи пели проголосые песни.

Первый год хозяйствования Уфимцева прошел не очень удачно. Правда, колхоз выполнил план по поставкам зерна, мяса, масла, рассчитался с неотложными долгами, но колхозникам выдали только по килограмму — меньше, чем выдавали при Позднине, денег же на трудодни не осталось — все пошли в оплату банковских ссуд.

Зима оказалась непредвиденно длинной: снег выпал на полмесяца раньше обычного, а сошел лишь в конце апреля. Кормов скоту не хватило, особенно сена. Да и откуда сену быть, если лучшие сенокосные поляны были распаханы, а много ли можно набить ручными косами по лесу? Кукурузу еще весной убили заморозки, перепахать ее и посеять овес или рожь на сено поостереглись: вдруг в этом усмотрят пренебрежение к кукурузе. Так и лежала земля с редкими уцелевшими кукурузными будыльями, заросшая молочаем да осотом. И как ни метался Уфимцев в поисках кормов, в колхозе был допущен большой падеж.

Позднин, бывало, с этим бедствием боролся просто: осенью сдавал в мясозаготовки весь скот, кроме маточного поголовья и производителей. Все, что могло еще побыть в хозяйстве, удвоиться или даже утроиться в весе, — шло под нож. Позднина отмечали как передового председателя, а он, подсчитав корма, устанавливал такие нормы кормления оставшемуся поголовью, чтобы только дотянуть до весны. Тут уж было не до высокой продуктивности — о ней и речи не шло.

Год хозяйствования многому научил Уфимцева. Он понял: нельзя вести хозяйство по-старому, как оно шло при Позднине. Надо, чтобы животноводство давало доход, а тут главное дело — корма. Он отказался сеять кукурузу, — она, как показала практика, не росла тут, вымерзала. Вместо кукурузы посеяли подсолнух на силос, он хорошо растет в здешних местах и не боится заморозков. Кроме подсолнуха Уфимцев посеял на сено пятьдесят гектаров овса — овес на сено разрешалось сеять.

Но успех дела, даже при достатке грубых кормов, решал зернофураж. Он — всему голова!

Вот почему радовался Уфимцев нынешнему урожаю. И вот почему тревожило сообщение о том, как его заместитель Векшин обещает колхозникам поделить хлеб.

От сруба Уфимцев проехал к правлению колхоза.

Как и утром, улица была пуста, безлюдна — сенокос! — лишь на ступеньках крыльца правления сидели двое: муж и жена Лыткины.

До последнего времени Лыткин пас овец на Дальней заимке, Дашка, жена его, работала в огородном звене, но с началом сенокоса бросила звено, перебралась на заимку к мужу. Оставив овец на подпаска, мальчишку тринадцати лет, их племянника, Лыткины пошли по оврагам, межам и перелескам косить траву, сушить ее на взлобках, ставить копешки.

Векшин нарочно ездил на заимку, чтобы вернуть Дашку в звено, — она не послушалась. Вызывали в правление Лыткина, предупреждали об ответственности за овец, однако и это ни к чему не привело.

Тогда правление решило: накошенное сено изъять, обоих снять с работы и вынести на собрание вопрос об исключении их из колхоза.

Когда мотоцикл Уфимцева ткнулся в стену дома и, чихнув, замолк, Лыткины торопливо встали, но Уфимцев прошел мимо, не взглянув.

В правлении стояла тишина, лишь пощелкивала на счетах бухгалтер Стенникова — седеющая женщина с гладко причесанными волосами, собранными на затылке в небольшой узелок; она молча кивнула на приветствие вошедшего Уфимцева и продолжала работать, дав понять, что сейчас освободится. Уфимцев присел и тут же обернулся на стук: в комнату входили Лыткины.

— Ну что еще? — недовольно спросил Уфимцев, глядя через плечо на Дашкины ноги, обутые в стоптанные ботинки; потом перевел взгляд на застиранную юбку, на тесную старенькую кофту. «Нарочно так вырядилась», — с неприязнью подумал он.