Досадно, конечно, — не сообразил условиться о встрече заранее, теперь полдня, самое малое, потеряно. Нерешительно топчусь, — девчушка бойко отбивает строку, сочувственно осведомляется:

— Вы по какому вопросу? Может, что передать?

— Да я по личному…

— По личным вопросам после пяти. — Всякий интерес ко мне утрачен, челочка сосредоточенно склоняется над машинкой.

Вместе с досадой испытываю и некоторое облегчение: на какое-то время совершенно свободен, можно бесцельно побродить по утреннему Загорову, попробовать хоть как-то разобраться в своих впечатлениях. Их — много, пока они никак не систематизируются, не представляю, каким способом из этой мозаики собрать образ человека? Теоретически — совершенно просто: удалить, отжать все лишнее, и вот он — Сергей Николаевич Орлов, сгусток. Только получится ли — сгусток?.. Снова приходит мысль: не мудрствуя лукаво, рассказать и о том, как эта мозаика находилась, складывалась. О всех встречах и знакомствах с людьми, которые независимо от всего входят в твою собственную жизнь, обогащают тебя — уже одним тем, что они есть. Софья Маркеловна, секретарь райкома Голованов, председатель колхоза Буров, Александра Петровна… Ведь они — не фон, на котором должна возникнуть фигура Орлова: они — его органическое окружение, его питательная среда, с ними он жил, работал, заодно действовал. В общем, со мной пока происходит то, что и с сороконожкой, когда она попыталась выяснить, как движется каждая ее нога…

На встречах с читателями литераторам обычно задают вопрос, ставший традиционным: какова ваша творческая лаборатория?.. У подлинных творцов, когда-либо живших и живущих ныне, такая лаборатория — всегда неповторимое сооружение, созданное по собственным законам, и технология, где свободная гармония поверяется строгой алгеброй, где при видимой простоте все таинственно и не поддается воспроизведению, где, наконец, даже отходы производства драгоценны так же, как пыльца, осыпающаяся из-под резца золотых дел мастера. Когда же, по привычке, по инерции — невольно ставя в неловкое положение — подобный вопрос задают тебе, стараешься отмолчаться либо свести ответ к шутке. Не лаборатория, — так: рядовой закуток, в который терпеливо стаскиваешь груды собственных наблюдений, посыпая их табачным пеплом, высоко вдруг вознесясь в помыслах, начинаешь спотыкаться на первой же корявой строчке. Либо неуверенно, на ощупь прикидывая, куда можно приткнуть тот или иной случайный эпизод — вреде нашего вчерашнего разговора с детдомовским шофером. Остановил он меня у ворот вопросом:

— Сказывают, про Сергей Николаича писать будете?

Волосатый, кряжистый, он, исподлобья поглядывая, выслушал не очень определенный ответ, задумчиво потер утиный, разделенный ложбинкой нос и упрекнул:

— Меня бы, чай, поспрашивать надо. Я его возил.

Просидели мы с ним порядочно, ко беседа наша свелась к тому, что он лишь коротко, натужно отвечал на расспросы. Вроде: «Ну, как же, как же!» «Строгий да с душой потому…» «Это уж нет — на машине ездил по делам только. Мне всыпал — когда что…» Под конец — чувствуя, что и я устал из него вытягивать, и сам огорчившись, что не может развязать язык, — мрачновато и выразительно показал большой, с черным поломанным ногтем палец:

— Во — мужик был!..

…В торг, послушавшись совета рыженькой секретарши, прихожу к пяти: я ведь действительно но личному вопросу.

За долгий жаркий день девчушка разомлела и, кажется, не узнав, безучастно показывает на дверь позади себя.

Разговаривающая по телефону немолодая, в белой кофточке женщина одним и тем же кивком и войти разрешает и отвечает на приветствие; сидящие за вторым столом трое мужчин следят за разговором, комментируя его.

Устраиваюсь у открытого во двор окна — отсюда, со стороны, хорошо виден и весь кабинет, довольно просторный, и его хозяйка, настойчиво кого-то в чем-то убеждающая. Ей на вид побольше пятидесяти; крупный с горбинкой нос, острый подбородок, темно-каштановые с обильной сединой волосы коротко обрезаны и при малейшем движении головы залетают на загорелые веснушчатые щеки; разговаривая, левой, свободной рукой то поправляет бумаги на столе, то энергично жестикулирует. Замечаю еще одну деталь: Роза Яковлевна сидит, откинувшись на спинку стула с повешенным на нем синим жакетом — обычно даже чем-то увлеченные, женщины умудряются одновременно следить за тем, чтобы не помять костюм. Несколько раз она взглядывает в мою сторону: или молча подбадривая — подождите еще немного, я сейчас, — или попросту подумывая, почему этот незваный все еще тут?..

Результаты успешно закончившихся телефонных переговоров директор торга обсуждает со своими работниками, принимая решение немедленно, прямо в ночь, послать машины на областной холодильник — за свежемороженой рыбой, как я понимаю; на какое-то время народу в кабинете не убавляется, а прибывает. Расходятся по одному, унося подписанные бумаги и поручения; и наконец-то долгожданное:

— Слушаю вас, товарищ.

Присаживаюсь к столу; сославшись на рекомендацию секретаря райкома Голованова, объясняю, что меня привело сюда, спрашиваю, хорошо ли она, Роза Яковлевна, знала Орлова?

Рыжеватые брови женщины удивленно приподнимаются — так чувствует себя идущий вперед человек, которого кто-то или что-то заставляет резко оглянуться назад.

— Сергея Николаевича? — В голосе, во взгляде, в позе директора торга не остается ничего официального. — Боже мой! Вы спрашиваете, знала ли я Сергей Николаевича? Да как же мне его не знать, если во всем Загорове два таких уникума было! Он да я.

— Почему уникумы?

— А кто ж еще? По тридцать лет на своих местах отсидели! Он у себя, а я тут. И никогда, между прочим, не думала, что раньше меня он… освободится.

— Вы тоже местная?

— Теперь — конечно. Хотя родом из Белоруссии. Попала сюда по эвакуации.

— Когда ж вы с Орловым познакомились?

— Представьте себе такое совпадение: в один и тот же день нас с ним в райкоме утверждали. В Загорове тогда самые молодые директора были. А тут, незадолго до его смерти, встретились — самые старые уже, оказывается. Как один день пролетело все.

Роза Яковлевна пошучивает, карие, с большими белками глаза ее улыбаются, но чудится — в глубине их, под этой летучей непринужденной улыбкой таится что-то постоянное, далеко не веселое, хотя почти не сомневаюсь, что именно — чудится. Глаза, по моим давним и пристрастным наблюдениям, отчетливо выражают только крайние состояния человека: внезапную радость, изумление, ужас, острую боль; но уж никак не тончайшие душевные нюансы, которые мы, сочиняющие, безудержно приписываем им и которые, в действительности-то, не углядишь, не уловишь даже с помощью самых сложных оптических приборов. Убежден в этом и все-таки, в тысячный раз сочинительствуя, сам начиная верить, снова утверждаю, что в улыбчивых карих глазах пожилой женщины чудится, мелькает что-то скрытое; так из залитой солнцем, уже очистившейся полой воды нет-нет да и вынырнет, взбурлив и встав на дыбы, синевато зеленея, льдина.

— Редкостный человек был! — говорит Роза Яковлевна. — Не знаю, как вам это объяснить. Целеустремленный, что ли, такой?.. Придет к нам за чем-нибудь — кому-нибудь другому сразу бы отказала, не стала бы и слушать. А ему и не откажешь. Помню, первый раз пришел — это еще война не кончилась, только, можно сказать, огляделась я тут. При торге у нас тогда было небольшое подсобное хозяйство — голов сорок или около того свиней. Сейчас-то большое — отходов много. А тогда по отходам и поголовье. Вот он, Сергей Николаич, и просит: «Передайте нам десять подсвинков. За весну и лето откормим — осенью дополнительно мясо получим». Объясняю, что не могу, не имею права. А надо вам сказать, что свиньи эти были — и резерв наш, и валюта, и все, что угодно. До грамма учитывалось. Интернаты, столовые, в том числе и на военном заводе, — все тогда за торгом было. Да на каком же, спрашиваю, основании вам этих подсвинков отдать?

Для искушенного, вероятно, вопрос настолько очевиден, что Роза Яковлевна комично пожимает плечами, откидывает полной с веснушками рукой залетевшие на щеки волосы.