— И что же, вы думаете, он ответил? Я вон сейчас, при вас же, насчет рыбы добивалась — сколько слов истратила? Тысячу! А он — всего ничего… Основание, — говорит, — Роза Яковлевна, у нас с вами одно: дети. Сказал и посмотрел, — умел он так посмотреть, ох, умел! Как вон камнем придавил — так это тяжело, трудно у него получилось: дети. И я замешкалась! С одной стороны — порядок, закон, нет у меня такого права нарушать их. С другой стороны — дети, дети. Вспоминала, как я со своим Левой под бомбежкой эвакуировалась, — полтора годика ему тогда было, как матери своих ребятишек спасали. И теряли… Нет, вижу — и решить не могу, и отказать не могу. Сама ему бумажку написала — как полагается. Сама с ним в райком пошла, в область звонила. Добилась — отдали им этих подсвинков. Сейчас все это, конечно, — мелочь, пустяки. Сейчас, бывает, от нашей свинины отбиваются: жирная, не такая. А тогда — нет, не пустяки было!..

В приоткрытую дверь заглядывает грузная немолодая женщина в черном ситцевом халате, бурчливо говорит:

— Роз Якольна, у тя только не помыла. Погодить или как?

— Ладно, Маруся, сейчас. — Роза Яковлевна смотрит на часы — уже четверть восьмого, предлагает мне: «Знаете что? Давайте поужинаем. Живу я одна, ничего себе, кроме кофе, не готовлю. Так что приглашаю в нашу «Ласточку». Не возражаете?»

Охотно соглашаюсь, радуюсь полнейшему совпадению интересов, разговор наш, таким образом, продолжится. Роза Яковлевна закрывает на ключ ящик стола, проверяет, закрыт ли сейф, кладет на руку синий жакет.

— Я готова.

В коридоре пусто; от влажных, недавно вымытых полов исходит приятная прохлада, где-то в глубине помещения звякает телефонный звонок и тут же, поняв тщетность попытки дозваться кого-либо, умолкает.

В конце улицы, протянувшейся с востока на запад, висит золотисто-розовое солнце — трудовая смена его все еще не закончена. Воздух неподвижен, горяч, сухой жар источают дерево и камень строений, асфальт и земля. Очередь за газировкой на углу — начиная с пышнотелой сатураторщицы и кончая стариком с бидончиком — наперебой здоровается с Розой Яковлевной, она деловито отвечает. Немолодая, по плечо мне, она ходит так быстро, что чуть поспеваю за ней.

— Я всегда так — бегом, бегом, привыкла. — Оглянувшись, она убавляет шаг. — Знаете, что я подумала? Надо бы вам еще с Леонид Иванычем, с Козиным, познакомиться. Самый близкий друг у него был — у Сергей Николаича.

— Кто это такой?

— Преподаватель математики, из третьей школы. С мальчишек дружили.

Советом, безусловно, воспользуюсь, удивляет, что никто до сих пор об этом Козине даже не упомянул. Почему?

— Я, пожалуй, догадываюсь — почему, — осторожно, явно колеблясь, говорит Роза Яковлевна. И какое-то время молчит, что-то решая, машинальными кивками отвечая на приветствия прохожих. — Как бы вам так сказать — поточнее?.. Знают его тут многие. И относятся хорошо. Жизнь у него, у Леонид Ивановича, — непростая. Нелегкая. Ну, вроде бы и оберегают его от лишних расспросов. Как, да что, да отчего? Не ох ведь как приятно — каждый раз больное свое ворошить. Наизнанку выворачивать… В войну потерял семью. Десять лет жил в Америке. В Калифорнии, кажется…

— Как же он туда попал? — не удерживаюсь я.

— В плену был. Потом оказался в американской зоне… Подробностей я, в общем-то, и не знаю. Не вникала. И об этом-то не от него узнала — от Сергей Николаевича. Потолкуйте — если, конечно, разговориться сумеете. Не такой он тараторка, как я. — Роза Яковлевна, похоже, и сама уже жалеет, что рассказала об американце из Загорова, с явным удовольствием и облегчением объявляет: — Ну вот, мы и прибыли!

В ресторан «Ласточка» — одноэтажное каменное здание с примыкающими к нему тесовыми воротами — входим со двора. В конце коридора, слева, видна кухня — с белой кафельной стеной и белыми поварихами, справа, в углу, находится небольшая квадратная комната с обеденным столом и тесно, впритык поставленными четырьмя стульями — такие, на всякий случай, «служебки» есть во всех районных ресторанах и чайных. Оставив меня, Роза Яковлевна уходит и вскоре возвращается, усаживается напротив.

— Тесно — помещение старое. Тут еще до революции трактир был, — говорит она. — Наконец-таки заложили новый ресторан и гостиницу. С помощью Голованова выбили — три года обещали.

Директор торга — лицо тут влиятельное, уважаемое: подают нам незамедлительно. Едим превосходную холодную окрошку, изготовленную на ядреном хлебном квасе, со свежими огурцами — такими пахучими, хрусткими, будто только что с грядки. Свои, что ли?

— Свои, — подтверждает Роза Яковлевна. — У нас две теплицы, обогреваем паром с завода. Всю зиму торгуем зеленым луком, с марта — огурцами. Вы еще попробуйте наши копчения, ветчину и рулет. Без всякого хвастовства — повкусней, чем у вас в области. По-домашнему. Есть тут у меня хохлушечка-мастерица…

Роза Яковлевна рассказывает о подсобном хозяйстве торга, доставляющем ей немало хлопот, она словно забыла, с чем я обратился к ней, — по необходимости слушаю, вежливо поддакиваю, и только перед чаем возвращается к главной для меня теме.

— Да, так вот — о Сергее Николаевиче. Заходил он к нам часто — все наряды через торг шли. Когда текущее — Уразова, завхоза, присылал. Если что поделикатней, поважней — переговоры велись на высшем уровне. И так же, как вы сегодня: придет, сядет в сторонке и ждет. Пока у меня толчея закончится. Один раз и насмешил и растрогал…

Роза Яковлевна качает головой, поправляет разлетевшиеся каштановые, с обильной сединой волосы, немолодое строговатое лицо ее освещается быстрой улыбкой.

…Орлов сидел у окна, терпеливо сложив крупные, по локоть открытые руки на коричневом, до отказа раздутом портфеле-саквояже — широкоплечий, чуть сутулый, сосредоточенный. Роза Яковлевна взглянула на него раз-другой, рассмеялась и решительно выставила свою настырную торговую братию:

— Все, перерыв на десять минут. У меня уже в ушах звенит! Сергей Николаевич, подсаживайтесь. Извините, ради бога, — сами видите.

— Вижу, Роза Яковлевна, вижу. — Орлов пересел, снова поставив портфель на колени, покрутил длинной, с седыми висками головой. — Не перестаю удивляться: ну и работенка у вас! Всем все надо — прямо на куски рвут!

— Не получится: я — жилистая, — успокоила Роза Яковлевна.

Только вот так — однажды пристально, вблизи, посмотрев на своего сверстника, понимаешь, насколько постарела и сама. Вроде совсем недавно у него белели одни лишь виски — теперь седина пробрызнула и по коротко стриженому ежику. Глубже — уже навсегда — залегли на высоком, с залысинами лбу морщины-заботы; еще плотней, резче сошлись брови, собрав на переносице поперечную складку, и только губы, с косыми черточками по углам — от того же возраста — стали вроде еще мягче и добрее. Да еще добрее, сочувственней, что ли, стал взгляд его серых спокойных глаз, сейчас несколько смущенный — оттого, должно быть, что собирался выложить какую-либо щепетильную просьбу.

— А ко мне просто так никто никогда не зайдет. — Роза Яковлевна засмеялась. — Ну-ка, припомните.

— Да?.. Пожалуй, пожалуй. — Крупное удивленное лицо Орлова слегка порозовело, он зачем-то дотронулся до шеи, потер ее. — Все некогда, Роза Яковлевна. А на обычное человеческое внимание, участие — не хватает.

— Шучу я, Сергей Николаич, — поспешила успокоить Роза Яковлевна этого давно симпатичного ей человека, симпатичного, кстати, и тем, что не разучился, в его годы, смущаться, — в других, вероятно, прежде всего отмечаешь то, что тебе недостает; сама же она — Роза Яковлевна, была убеждена в этом — на своей работе очерствела, огрубела. — Так что за нужда, Сергей Николаич?

— Тут вот какая история, Роза Яковлевна… Через неделю восемь наших воспитанников получают аттестат зрелости. Из них — три девушки. Очень хорошие девчата, уверяю вас. Просто замечательные!

— Так, и что им нужно? — Роза Яковлевна улыбнулась.

— Платья для выпускного бала мы им купили, — окольным путем шел к цели Орлов. — Уразов из Пензы привез, расстарался. Чуть подошьют, поправят, и в самом ажуре будет.