— В общем, хозяйка, на заре ты меня не буди, — нараспев обратился к матери дядя Федя. — Работу мне теперь искать не надо. Она меня искать будет! Как женщина. Сперва за ней слегка прошвырнуться надо, а потом уж сама не отстанет!.. Много работы будет, могу даже муженька твово в помощники взять, — хлопнул он отца по колену.

— Э–э, нет! — решительно провел по усам — влево-вправо отец. — Уж ты меня в свое жульничество не втравишь! Ты ведь не печник, а брехун. Уедешь, ищи ветра в поле. Тут печи все и задымят. А мне тогда расхлебывать? Убьют. Или вторую ногу оторвут. Уж ты сам череди, а вдругорядь не являйся. Не любят у нас взгальных да брехунов!

— Брехун, говоришь? Жульничество? Никогда в жизни Федор Хабалкин не жульничал! — Кулаком грохнул себя в тощую грудь дядя Федя. — Даже от Махно не бежал, а ушел, как порядочный человек! Предъявил свою благородную мужскую болезнь, и врач меня поскорей с почетом выпроводил. Документ даже выправил. По надобности в поле употребил я тот документ. Потому что болезнь моя была такая же липовая, как кредитки батьки Махно. У него же, у врача, я из книги про ту болезнь вычитал.

— А насчет печей, хозяин, — все, как полагается. Я в этом деле толк знаю и тебя могу научить. Вот, смотри…

И, вытерев ладонью порозовевшую плешь, разгладив перед собой измятый листок бумаги («Письмо бы Марье Дмитриевне черкнуть»!), дядя Федя принялся чертить плоским столярным карандашом. Карандаш, как и бумага, разумеется, были предварительно извлечены из бездонного мешка–наволочки. Дядя Федя чертил и толковал отцу о капризах тяги, о соотношениях ширины и длины печи и дымохода, о пыле и жаре; наконец о самом, что ни на есть, главном: дым не любит ползти вниз, как вода переть вверх. Это была блистательная по популярности лекция газовой динамики. Отец, еще недавно почитавший было дядю Федю неинтересным человеком (ведь по собственному признанию тот не был книгочеем, не любил ни газет, ни политики), смотрел теперь с откровенным восхищением на своего постояльца.

— И где ты так навострился? Правда, что не печник ты?

— Видишь ли, хозяин, я всю жизнь занимался не тем, чем хотел, а учился не тому, чем занимался. У Махно я, вместо того чтобы стрельбой пугать старух, воровать кур и таскать еврейские перины, обыгрывал в карты господ атаманов и гитарой развлекал их девочек; а на железной дороге, вместо ревизорской должности, запирался и штудировал книжки по воздухоплаванию. Хотел стать авиатором. Как Можайский и Нестеров, скажем. Чем я хуже их? Такие же православные люди. Зато в цирке я с удовольствием продавал билеты, скрываясь за маленьким окошечком, вместо того чтоб на всеобщее обозрение висеть на площади. Это согласно решению петлюровского суда за подрыв самодержавной валюты. Я ко всему способен— и в этом моя беда. Эх, хозяин, если б ты только знал, как мне в жизни надоели авантюрные сюжеты! Я ищу скромных путей в жизни. Скажи, что может быть скромней сапожного ремесла? Я за четверть часа научился заделывать щетинку в дратву. Мой шеф, благоверный супруг Марьи Дмитриевны, признал за мной выдающийся талант к сапожному ремеслу.

Нет же, судьба–злодейка наплевала на мой талант. В субботнюю ночь, когда я будучи крепко выпивши и посвистывал во сне — хоть перепелов во ржи скликай, то есть когда я вкушал сон на тюфячке в темном чуланчике, явилась ко мне фортуна в образе жены сапожного шефа моего! Марья Дмитриевна — собственной персоной! Гришка Лозовой — богатырь, тремя пальцами гнул шестидюймовые гвозди, красавец писаный и моложе меня вдвое. Яшка — цыганок — наяривал на скрипке и имел кудри, как барашек… Вежливо спрашиваю на всякий случай: может, перепутала впотьмах? «Молчи, изверг», — говорит моя фортуна… Недолго веревочке виться — я был разжалован и изгнан из сапожников, из лучшей сапожной фирмы города! К счастью, дуэль на сапожных колодках кончилась без смертельного исхода. Эх, Марья Дмитриевна! И вот я весь перед вами, как капля росы на зеленом листе. А зачем мне, скажите, чужая жена? Или вдов и жалмерок мало? Нужна она мне, как рукавицы на троицу или горчица к чаю… А вот перед глазами — сплошная туманная заволочь. Сам обтерханный весь, с бабами ли мне вихляться?.. Знать, и впрямь — фортуна… И ключ ко дну…

Отец напрасно озирается на меня. Про фортуну в образе сапожной молодой жены Марьи Дмитриевны дядя Федя плел рассказ так тонко и иносказательно, что мне не стоило большого труда изобразить скучающее лицо и прикинуться ничего не понимающим. Отец и мать от души смеялись рассказу дяди Феди.

Своим рассказом гость вскоре так расположил отца, что тот, усиленно стуча своей деревянной ногой, самолично выбрал лучший наш полушубок, тот, на котором было наименьшее число заплат, и полез на печь стелить постель дяде Феде! Этого отец не делал даже для самых почетных постояльцев–горожан.

…От печных заказов дяде Феде и впрямь отбоя не стало. Хозяйки переложенных и вновь сложенных печей так нахваливали мастерство дяди Феди, что те хозяйки, чьих печей еще не коснулась чудодейная рука дяди Феди, просто покоя лишились. Их печи им вдруг опротивели. Став вместилищем всяческих пороков, они начали вдруг дымить, жрать много дров и выпускать в трубу весь жар и пыл.

Дядя Федя приходил в соответствии со строгой очередностью, изламываясь жердью, заглядывал в темное печное чрево, называл болезнь и принимался за лечение. Где добавит венец–другой на трубе, несолидно торчавшей над соломенной крышей; или вмажет вьюшку побольше; где уберет порожек или закруглит угол в борове. Нередко он ограничивался простым советом — как и где класть дрова в печном чреве. Чтобы быть доходчивым, он сравнивал печь, выпекающую хлеб, с рожающей бабой, чем вгонял в неясный трепет и краску молодых хозяек. Тем не менее те беспрекословно верили печнику и неукоснительно следовали его советам. Дядя Федя, благодаря яркому искусству своему, вероятно, и впрямь прослыл бы колдуном, если бы не его почтенная ученость — ив замысловатых чертежиках черным угольком на белых печных боках, и в фонтанировавших из уст дяди Феди умопомрачительных книжных речах. Дело свое делал наш постоялец не только умело, но и любовно, и весело. По вечерам дядя Федя, в подтверждение поговорки, что кто хорошо работает, тот и хорошо ест, являл завидный аппетит. Ел он за двоих и пил за троих, распевал русские и украинские песни, которых знал огромное множество, но вставлял при этом словечки — семинаристские, солдатские, блатные и все неизменно венчало — «ра–ра–ри–ра»!.. Он имел вид человека, вполне довольного жизнью.

— Счастливый ты! — изумлялся отец, приглядываясь к постояльцу и все до конца, казалось, не решаясь поверить, что возможен счастливый человек в столь тяжелые времена. — Карактер легкий!

— Счастливый, говоришь? — показывая большие зубы, приходил в восторг постоялец. — А что? А почему бы нет? Человек всегда счастливый, если здоровый. Но он этого, Дурак, не понимает! — и с внезапной грустью добавлял: — Эх, сюда бы еще Марью Дмитриевну да гитару мою семиструнную — вот это было бы варшавское трио!

— Вот–вот, — заключил отец. — Человеку, ежели он не дурак, всегда для счастья чего‑то не хватает…

Все деревенские бабы были очень довольны дядей Федей. Мир уже почесывал затылки, как бы удержать за собой этого редкостного печника; бабы зашептались насчет красивой невесты или цепкой солдатки. А поскольку дядя Федя обожал по вечерам картошку, жаренную на сале, и я, слава богу, в это время не ложился на ночь с пустым животом.

Прошло несколько дней. Как‑то перед тем как уйти на «лечение» очередной печи, дядя Федя поманил нас — меня, Андрейку и Анютку. Раздав нам по конфетке — начав с Анютки («она — дама», — подмигнул наш постоялец) — он нам сообщил потрясающую новость. «Вечером цирк покажу».

Цирк! Цирк! Цирк! Целый день нас кидало в жар и холод от этого птичьего звука, острого, колючего, как шило, словечка. Мы спорили, какой он — цирк? Как он выглядит? Что значит «показать» цирк?.. Затем мы вспомнили про отца, чей авторитет грамотея как‑то померк с появлением дяди Феди. Мы кинулись к отцу за объяснениями. «Ну, как вам сказать, — наморщил лоб отец, — это, когда все вверх тормашками; кто на голове ходит, кто фокусы показывает, а эти кловуны–скоморохи рожи строят, покойника до слез рассмешат. А там — медведи из пушки палят, собачки из букв на дощечках слова разные складывают, будто читать умеют, лошади танцуют всякие вальсы… В общем, все как почудней. Представление!..»