— Казенный керосин — не жалко, — угрюмо съязвил отец.

Марчук не заметил это, все оставаясь еще в задумчивости.

Я тихонько пожал его большую руку. Я теперь больше всех любил учителя: больше Симона, Олэны, Андрейки, Анютки. И я хотел, чтоб он это почувствовал в пожимании моей руки. Мы оба понесли утрату, которую нечем сравнить. Как поверить, что Лены больше нет в живых, что мы не услышим ее звонкого смеха, не увидим ее улыбки!..

На селе теперь только и разговоров о смерти Лены. Недавно батюшка похоронил своего вечного студента Алешу, а теперь лишился своей любимой дочери. Девушка влюбилась в какого‑то деятеля, там же, где училась; он ее бросил беременную. Лену исключили из техникума как «классово–чуждого элемента». Она, мол, «погрязла в бытовом разложении». Поговаривали, что деятель сам, перетрусив из‑за ее беременности, сообщил, что она классовый враг и учится обманом. Поэтому, мол, он порывает с нею. Он, мол, не знал раньше, что она дочь служителя культа…

Лена покончила собой. Уложила перед этим чемодан, сверху аккуратно положила письмо к родителям. Девушки в общежитии ничего не заподозрили. Лена была, как им казалось, весела, улыбалась, как всегда.

…Притихший батюшка ссутулился, посерел, бархатная, табачного цвета ряса совсем обвисла на нем. Он отмалчивался, не спорил теперь с отцом, только шептал едва слышно: «Божья воля. На все божья воля», — и вытирал слезы на своих светлых, как у Лены, глазах.

Я был немало удивлен, завидев однажды во время такого разговора слезы и на глазах отца. А еще больше меня удивило, что исполнились слова отца: как‑то он матери сказал про Лену, что «сердце у нее несдержанное— быстро сгорит девушка».

И сгорела. «Легкое дыхание рассеялось в мире»…

Все эти дни отец с нетерпением ждал возвращения Марчука из города. Даже укладываясь «на мертвый час после чарки», уже полусонный, наказывал с полатей: «Трубить подъем, если приедет Марчук!»

Во хмелю в отце нередко возрождалось пристрастие к армейским командам и казарменным словечкам.

Однажды утром Марчук сам явился к нам нежданно-негаданно, как снег на голову. Вслед за ним тут же ввалились Гаврил, Симон и Степан. В хате сразу стало темно и шумно. На лавку, предложенную матерью и уважительно обмахнутую ее фартуком, никто и не присел.

Было рано, в окне еще стояла последняя предутренняя синева. Все были возбуждены, говорили одновременно, почти не слушая друг друга. Тут же, впрочем, умолкали, когда заговаривал Марчук.

— Вставай, Карпуша! Дело есть! — растолкал отца Марчук. — А то, видно, правду люди говорят, что артиллериста только пушкой разбудишь!

Марчук был какой‑то не такой, как обычно. Весь порывистый, с сухим блеском в глазах. Казалось, медленно и долго в нем раскручивалась какая‑то пружина, и вот она наконец заработала во всю силу.

Симон, Гаврила и Степан держали лопаты в руках. Они не просто слушались Марчука, а с беспокойной готовностью кивали, срывались с места от первого слова его.

Степана Марчук послал к Василю. Симона направил к комиссару кордона.

Симон только на секунду заглянул в печь, ребром ладони разгреб на шестке золу, извлек уголек. Перебрасывая уголек с ладони на ладонь, он прикурил от уголька, сделал одну лишь затяжку и пошел к дверям. В том, как судорожно доставал уголек, как быстро прикурил Симон цигарку, тоже чувствовалось — медлительный Симон дает понять Марчуку, что не замешкается сделать все, как сказано.

— Есть у тебя в хозяйстве заступ? — спросил Марчук отца.

— Кого хоронить? или клад высмотрели?.. А то вы все какие‑то чудные. Вроде немецкого газу наглотались.

— Про клад и покойника, — рассмеялся Марчук, — это ты, Карпуша, в самую точку! Прямой паводкой, так сказать!

— Что‑то вы для похорон слишком веселые. А вот клад — хоть одним глазком хотел бы и я на него глянуть.

— Глянешь! Двумя глянешь! Затем — не забудь бумаги и чернила. Ну и перо, конешно. За секретаря при кладе будешь!

— Али сам грамоту забыл?

— Забыл, Карпуша, ей–богу, забыл. Сам себя забыл. Я на сегодняшний день, как на ноглядок смотрел! Все ждал его! Так что скорей, Карпуша…

Мать, тревожно посматривавшую то на Марчука, то на гостей, Марчук тронул по–свойски за плечо: «Ничего, Нина Макаровна! Все ладом идет! Больше к вам бандиты в гости не припрутся. Вот разве что мы на чай — всем гормидером…»

— Хорошим людям всегда рады, — отозвалась мать, степенно возложив руки на грудь. По тому, как подрагивало веко левого материнского глаза, я знал: волнуется.

«Сбегаешь в клуню, заступ прихватишь», — велел мпе отец, сам полез за божницу — за письменными принадлежностями.

Клуня наша почти рядом с двором Василя. Я соображаю, что надо по пути заскочить к Андрейке и Анютке. Не простят они мне, если не скажу им про то, что готовится что‑то очень интересное. Шутка ли: не то клад, не то покойник!..

Андрейка и Анютка уже были одеты и вертелись возле воза, в который Василь с помощью Степана закладывали рябых волов.

«К Терентию на двор поедет батько!» — только шепнул мне Андрейка. Анютка юркнула в хату и через минутку вышла; воровато озираясь, она оттянула рубашонку на груди — сперва Андрейке, потом мне показала большой ломоть хлеба за пазухой. Успела, значит, навестить мисиик хозяйственная Анютка!

С друзьями и заступом забрался я на воз Василя; Василь в последний раз гляпул, все ли в порядке в упряжке, ощупал ярмо, занозы — и дал знак Степану трогать. Сам, закинув свой заступ через плечо, поспешил наперерез Марчуку. В сопровождении Гаврила, отца и других сельчан тот огородами и вправду направлялся на баз Терентия.

У ворот Терентия уже тоже толпились сельчане. На дворе, возле резного крыльца большого пятистенного дома, стояли красноармейцы с винтовками. У боковой стены дома, той, что смотрела в поле, Марчук остановился, в задумчивости пожевал губу. За кустами сирени виднелся след старой ямы.

В яме, похоже, от времени осела неутрамбованная земля. Марчук попрыгал, потопал над ямой. «Копайте!» — наконец проговорил он, и сам первый налег на свою лопату.

Дружно, в пять–шесть лопат работали мужики. Я, Андрейка и Анютка во все глаза смотрели в углубляющуюся яму. Земля была податлива, и заступы входили в нее на полный «штык». Наконец чья‑то лопата наткнулась на что‑то твердое.

— А–га! — ликующе отозвался Марчук.

Еще минута–другая — и показался угол ящика. Высунувшись из соломы, ухо зашитого мешка, казалось, чутко прислушалось к стуку лопат, к сдержанному говору людей. Вот и второе ухо мешка тоже насторожилось: казалось — слушает затаенно, с ненавистью.

Василь и Марчук подали наверх первый мешок. За ним — другой, третий. «Никак — сбруя или полушубки», — сказал Василь. «Увидим», — только и ответил Марчук. Обернулся к окапывавшим ящики:

— Осторожней… В гробах этих, видать, оружие. Ничего не повредите. Все важно — для протокола.

— Торопились, видать, —сказал отец Марчуку, —Даже соломы поскупились погуще…

— Нет, думаю, надеялись скоро все в дело пустить, а не пришлось…

Мешки со следом большой черной печати на боку лежали у наших ног. Точно такие же печати видел я на мешках у Терентия на мельнице. Затаив дыхание, притихшие, мы заглядывали в яму…

Ящики были большие, сколоченные из горбыля. В просветы, сквозь солому проглядывали глянцевитые ложа винтовок.

— Хорошо смазали, черти! — комментировал отец, вытирая рукавом пот со лба.

— А вот главный трофей, — сказал Гаврил. — Думаю, что это… пулемет…

— Не ошибся, — прощупав сквозь брезент какой‑то большой бесформенный предмет, сказал отец. — Настоящий «максим»! И колеса, и броневой щиток!..

Уже и брезент, обвязанный истлевшей крапивной веревкой, подан вверх.

Дом Терентия словно вымер. В хлеву надрывно мычала недоеная корова. Белые занавески на окнах были глухо задернуты. Из ближнего окна красным налитым глазом выглядывал цвет герани.

Когда все трофеи были разложены посреди двора, Марчук велел вынести из дома Терентия стол и лавку. Пусть селяне все видят своими глазами!