Что-то тревожно-щемящее шевельнулось у него в груди, и всю ночь Савчук не спал. Днем его смотрел главный хирург и сказал, что все идет хорошо. Повезло морячку, заживает нога.

— А ты, вижу, загрустил. На корабль тянет?

— Скажите, доктор, через неделю меня выпишут?

— Ишь, шустрый какой! Еще полежишь!..

По ночам Савчуку снилась Маша. Улыбающаяся и чуточку грустная.

«К чему все это? — сердился он в душе. — Не нужна она мне. И я не нужен ей. У нее есть кто-то, а я, дурень, пекусь...»

Как-то сестра повела его на процедуры в соседний корпус. Когда вернулся, увидел на столе картину. На ней было запечатлено море — тихое, робкое. У причала — подводная лодка. Солнечные лучи дробились на ее палубе.

— Машина работа, — сказала няня. — Она у нас художница.

У него гулко забилось сердце:

— Приехала? — И весело добавил: — А то хотели уже розыск объявлять.

— Не шути, морячок. Тошно ей, Маше. Она мать похоронила...

«Вот оно что, а я-то, костыль, что подумал...» И от злости на самого себя прикусил губу.

Утром она пришла к нему, опечаленная, грустная. Он взял ее руку и тихо сказал:

— Крепись, Маша.

Выписывался Савчук апрельским днем, пролежав в госпитале три месяца. Ему предоставили краткосрочный отпуск по болезни. Собрал он свои нехитрые пожитки, сложил в старый потертый чемодан. Решил съездить домой к матери, а там видно будет... И вдруг в палату вошла Маша. Сняла белую шапочку, и он увидел на ее висках седину. Ласково дотронулся рукой до ее волос.

— И у вас седина... — печально улыбнулась Маша. — Это в том походе, да?

— Откуда вы знаете? — удивился он.

— История вашей болезни у меня...

Она помолчала.

— Лодка что, погибла?

— И лодка, и люди. — Голос Савчука дрогнул.

Она поняла, что ему нелегко говорить, и не стала продолжать разговор, хотя очень хотела узнать, как ему удалось избежать смерти. Но Савчук заговорил сам. Он сказал, что лодка не могла всплыть и командир послал наверх его и боцмана, чтобы добрались к своим и сообщили о судьбе корабля...

— Я и не думал, что живой останусь... Будто воскрес, с того света вернулся...

Маша не сводила с него глаз. А Савчук рассказывал, как вышел наверх через торпедный аппарат, как попал на пустынный остров, питался ягодами, травой, как добирался к своим.

В тот день Маша пригласила его к себе в дом неподалеку от рыбного порта...

Сколько с тех пор времени прошло, а все ему помнится до мельчайших деталей...

...Савчук поглядел на часы. Скоро девять. Дождь перестал, небо заголубело, в окно заглянуло солнце, ярко-белое, умытое росой. Позавтракав, он взял портфель и вышел во двор. У подъезда его ждала машина. Усевшись рядом с водителем, Савчук коротко бросил:

— В штаб!

«Волга», урча, рванула с места и побежала по серому асфальту, еще не высохшему от дождя.

В кабинете он так увлекся чертежами, что и не слышал, как скрипнула дверь и к нему вошел контр-адмирал Рудин. Был он высок ростом, седоголов, с карими глазами, которые всегда добродушно светились.

— Что, все еще корпишь? — спросил он Савчука и присел рядом.

Савчук удивился приходу адмирала: время было позднее. Все сотрудники уже давно разошлись по домам. Савчук тоже собирался уйти пораньше (сразу после обеда Маша поехала на дачу, дописывать картину — она давно работала над ней, все яснее вырисовывался тот самый подводный корабль, на котором плавал отец Петра Грачева. Савчук решил отвезти эту картину матери героя).

— Был я у главкома. — Адмирал закурил. — Приказано форсировать работы, Евгений Антонович.

Савчук наморщил лоб.

— Понимаешь, расчеты показывают, что радиус действия мины можно значительно увеличить по сравнению с тактико-техническим заданием.

Из всех конструкторов, с которыми Рудину когда-либо довелось работать, Евгения Антоновича он ценил больше других. Как-то авиаторы производили торпедные атаки. Из пяти торпед, выпущенных самолетами, две при соприкосновении с целью не взорвались. На место прибыли представители завода, но причину, не смогли выявить. Обратились к Савчуку, предлагали доставить торпеды на завод, чтобы ему не ехать так далеко. Однако он сказал, что оружие надо смотреть там, где оно отказало, и поехал на Север. Ему удалось обнаружить конструктивный недостаток. Все легко устранили на месте.

Подготовка к испытаниям нового оружия подходила к концу, и Савчук все больше волновался. Он не забыл тех тревожных дней, когда его детище — самонаводящая торпеда показала свой «характер», и ему пришлось еще немало повозиться с ней. В нее он вложил часть своей души, и был рад не только тому, что ее приняли на вооружение, но и что выполнил свой долг перед погибшими товарищами, с которыми плавал на подводной лодке. Когда еще были живы ребята, он говорил им, что обязательно создаст такую мину, которая сама будет искать лодки врага, находить их и уничтожать.

Рудин загасил окурок в черной пепельнице, стоявшей на краю стола.

— Ну, а как мина?

Савчук весело подмигнул адмиралу, мол, нашел «зацепку», и теперь прибор не хандрит. Так что через месяц-два можно ехать на Черное море.

— Да? Сразу бы так. — Адмирал встал, прошелся по кабинету. — Но поедем мы не на Черное море, хотя я там давно не был.

— Что, другой маршрут? — насторожился Савчук.

Рудин хитровато прищурил глаза:

— На Север хочешь?

Север... Гулкий, вьюжный. Гранитные скалы с птичьими базарами и полярная тундра. Кипящее море и ледяная Арктика. Июньские снегопады и полярные ночи... Там, в Заполярье, Савчук делал свои первые моряцкие шаги. Все, чем он жил когда-то на Севере, накрепко осело в нем, и теперь, если заходил разговор о тех суровых краях, Савчук видел себя на кораблях, в море, на подводной лодке, в минно-торпедном отсеке. Все ему там до боли знакомо; и люди, и корабли, и море жили в нем, как живут в сердце матери дети, которым она отдает себя и свою жизнь без остатка. Савчук не знал, чем объяснить такую привязанность к Северу — ведь не только в Заполярье есть море и корабли, есть добрые люди; может быть, потому только, что на Севере он получил боевое крещение? Он не знал, как это назвать — привязанностью или любовью, но чувствовал всем своим существом: Север — это наиболее памятная веха его жизни, когда молодость и зрелость характера сливаются воедино, когда прожитые дни оставляют глубокий след в душе. Навсегда остались в сердце Савчука места, где воевал.

— Ну так как, Север? — вновь спросил Рудин, хотя не сомневался в том, что конструктор поедет туда; Савчук уже бывал там, все лето провел на «Бодром», а когда вернулся, то прямо заявил Рудину: «На Севере я встретился со своей юностью». Адмиралу были понятны его чувства: на «Бодром» Савчук встретился с сыном командира подводной лодки капитан-лейтенанта Василия Грачева — Петром Грачевым; и, конечно же, не обошлось без воспоминаний: Савчук служил под началом Грачева-старшего, и ему было о чем рассказать сыну героя; знал Савчук и адмирала Журавлева, а еще больше привязан он к его жене Юле, с которой его свела судьба, а потом и развела... Ну, а что касается «Бодрого», то лучшего ему корабля и не надо: Скляров, этот «тонкий психолог моря и корабля», как выразился Савчук в разговоре с адмиралом, сделал все, чтобы испытания самонаводящей торпеды прошли успешно. И сейчас он попросил, чтобы все работы проводились на «Бодром».

— Что, полюбился Скляров, да? — засмеялся Рудин. — Этот офицер и мне по душе. Кстати, на днях я еду на Северный флот, постараюсь побывать на «Бодром». Буду просить адмирала Журавлева выделить для проведения испытаний «Бодрый». Но я не уверен, что Скляров будет этому рад. Командир он боевой, жаждет торпедных атак, поединков, а у вас работа иная, и ее надо делать мужественным сердцем.

— Да, хочешь не хочешь, а рисковать придется, — согласился Савчук. — Мое дело — мина, а все остальное — ваша забота, Илья Павлович. На флоте вас знают, ценят...

Рудин протестующе поднял руку:

— Не надо, Евгений Антонович, всякие похвалы не в моем вкусе. Кто морской витязь, так это ваша светлость, — адмирал добродушно улыбнулся, блестя белыми зубами. — А насчет «Бодрого» я постараюсь все устроить. Раз уж ты, морской витязь, просишь, я переговорю со Скляровым. Не так давно, — продолжал Рудин, — я виделся с адмиралом Журавлевым. Хвалит «Бодрый». Значит, дела у Склярова идут хорошо.