— Я слышал, что вас тогда наградили орденом Нахимова?

— Да. А вручал мне его бывший нарком флота Николай Герасимович Кузнецов. Кстати, с этим орденом случилась прелюбопытная история, о ней я узнал гораздо позже от самого Кузнецова. А суть ее такова. По предложению наркомата Военно-Морского Флота в начале сорок четвертого года Государственный Комитет Обороны принял решение об учреждении орденов Ушакова и Нахимова первой и второй степени и медалей. Николай Герасимович лично докладывал Верховному Главнокомандующему о статутах и рисунках к орденам. Сталин одобрил рисунки ордена Ушакова, а рисунки ордена Нахимова отложил в сторону. Кузнецов даже испугался — а вдруг Сталину что-то не понравилось? Но вот Верховный Главнокомандующий подошел к своему столу, вынул оттуда орден «Победы», украшенный бриллиантами. В лучах его звезды сверкали пять рубинов. Сталин подержал орден в руке, потом вдруг спросил Кузнецова: «А что если якоря на ордене Нахимова тоже украсить рубинами, только настоящими?» Нарком флота обрадовался, сказал, что это было бы замечательно, но тогда орден получится дорогостоящим. Ничего, сказал Сталин, флот этого заслуживает. Потому-то орден Нахимова получился таким красивым.

Савчук в раздумье заметил:

— У Сталина нашлось время заняться и морскими орденами...

— Верховный Главнокомандующий высоко ценил мужество и доблесть военных моряков, ведь сколько подвигов совершили они в годы минувшей войны! — Адмирал помолчал. Он прошелся по кабинету, выглянул в окно, его взгляд остановился на обелиске героям-североморцам. — Да, война... Многим она судьбы переплела... Ну, а с миной... Не затянуть бы нам испытания, а то главком задаст перца.

Савчук вновь заверил его, что работ осталось не так уж много.

— Тут, если хотите, дело моей чести. И долга. Перед теми, с кем я плавал на лодке и кого потерял. У каждого из нас есть свой долг перед павшими. И у меня, и у вас, у всех нас есть долг. — Он сделал паузу. — Я обещаю вам, Семен Михайлович, что все сделаю на совесть. Мне важно взорвать ее. Нет, меня ничто не остановит, я все равно взорву ее, иначе зачем было сюда приезжать?

Командующий тепло пожал ему руку.

— Я-то знаю, человек вы до безумия отчаянный. Мне Рудин многое о вас рассказывал, и даже то, как вы в одном из походов боевую торпеду разоружали, а фашистские самолеты лодку стали бомбить.

— Было такое...

— Ну, ни пуха ни пера вам, Евгений Антонович. Если вдруг случится какая зацепка, дайте мне знать. По радио, чтоб время не терять. И, пожалуйста, без надобности прошу не рисковать. Долг весьма часто побуждает нас к риску, но будьте предусмотрительны. Я знаю, вы очень влюблены в свое дело, но лучше не рисковать. Сейчас ведь не война.

— Я постараюсь...

На корабле Савчук забрался в свою каюту и развернул сверток. Это была картина, которую Маша обещала написать для музея флота. Другую картину он отвез матери Петра Грачева, а эту передала сюда. Он повесил холст на переборку и отошел в сторонку. Подводная лодка капитан-лейтенанта Василия Грачева стояла у пирса. Из-за сопок блекло светило рыжее солнце. Море — черное, какое-то чужое, а где-то там, в туманной дымке, чернели скалы. Сейчас раздастся сигнал боевой тревоги, лодка отдаст швартовы и выйдет в море на поединок с врагом. «Берет за душу, — вздохнул Савчук. — Несомненно, у Маши есть талант. Ах ты умница моя дорогая, и как же ты любишь военный флот, если все еще помнишь те недобрые, тяжкие годы войны...» Он спрятал холст и прочел записку жены. Маша просила его сразу же передать картину в музей флота.

Савчук отложил холст в сторону. Вновь вспомнилась ему война, и то, как тонул он на подводной лодке. На картине лодка была красивой, какой-то элегантной, словно игрушка, а там, на глубине, подорвавшись на вражеской мине, она лежала неподвижно, похожая на огромную мертвую белугу.

«Командиров, как и своих матерей, не забывают... Эх, Маша, — мысленно заговорил с ней Савчук. — Да разве могу я забыть человека, с которым ходил в бой и чей последний приказ я выполнил?.. Во мне Вася Грачев, мой верный, преданный морю командир живет. Я вижу солнце и небо, я дышу воздухом, я слышу голоса людей. А его нет. Он живет лишь в моем сердце, Вася Грачев, но не видит солнца, не слышит голоса людей... Это и в его память я изобрел новую мину. И еще буду изобретать столько, сколько нужно будет родному моему флоту военному...»

Ночью Савчук спал плохо, он часто просыпался, и перед его глазами все время стоял улыбающийся Василий Грачев, командир героической подводной лодки. Он даже слышал его голос: «Савчук, корабль лег на боевой курс, гляди, чтоб твои торпеды поцеловали борт фашистского танкера...»

— Оденусь и выйду на палубу, так душно в каюте, — сказал вслух Савчук.

На палубе было тихо, как было тихо в ту памятную ночь войны.

«Постарел я, ох постарел, — усмехнулся в душе Савчук. — А как вспомню Василия Грачева, своего командира, так сердце щемит. Значит, не так я стар...»

Утром, наспех позавтракав и забежав на минуту к Склярову, Савчук нашел в каюте Петра Грачева.

— Я был только у командира корабля, тебе есть добро... Пойдешь со мной в музей флота, — сказал он.

— Я? — удивился Грачев. — Зачем? И отчего вы так взволнованы?

— Там увидишь, — Савчук передохнул. — Там все увидишь.

— Что? — недоумевал Петр.

— Увидишь своего отца и его корабль. На картине художника увидишь.

...Море затихло. Густая синь воды в бухте еще бугрилась, но накат уже был меньше, чем утром. Сквозь серые тучи пробилось солнце, и бухта сразу заискрилась. Далеко над водой, сколько хватало глаз, стояла дымка.

«Кажется, не сегодня, так завтра выйдем в море», — подумал Савчук, и от этой мысли на его душе потеплело. Он собрался сойти на соседний корабль, куда час назад ушел Скляров, но тут к нему подскочил рассыльный и сообщил, что его просят к городскому телефону.

— Кто?

— Кажется, женщина. Голос тонкий, нежный... — и матрос улыбнулся, покраснев.

Савчук весь напрягся, когда в трубке услышал голос Юли. Она просила его прийти к ним, очень просила. Однако он сказал ей, что очень занят, что торопится на корабль. Нельзя ли визит отложить на завтра? Но Юля была неумолима:

— Я жду тебя, Женя, ты понял — жду!..

Встретила она его с улыбкой, в которой, как ему показалось, была скрыта печаль; и это насторожило его. На Юле было шерстяное платье цвета спелой вишни, с белым кружевным воротничком. В этом платье она выглядела гораздо моложе своих лет. Золотые сережки с маленькими рубиновыми камешками придавали ее лицу свежесть.

— Женя, спасибо, что ты пришел. Это так важно. Я знала, что ты придешь, и все же волнуюсь. Ты заметил, да? Я чувствую, как горит все лицо. Но ты не обращай на это внимания. Ты как устроился на корабле, хорошо? Вот и прекрасно, лишь бы тебе было хорошо. А чего ты стоишь на пороге? Проходи, голубчик мой, проходи...

Савчук снял пальто.

— У меня очень мало времени. Ты извини, Юля, но очень мало времени.

Она усадила его на мягкий диван.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего страшного. Это должно было когда-нибудь случиться. Она полюбила...

— Кто? — не понял ее Савчук.

— Катя. Полюбила и уехала...

В ее голосе Савчук уловил скрытый упрек и понял: ее угнетает не сознание того, что дочь уехала, а нечто другое, более сокровенное и важное. Юля была сейчас не такой, как всегда, — опечаленная, грустная, и когда на ее губах появилась улыбка, она казалась неестественной.

— Не горюй, Юля, — тихо сказал Савчук. — Это должно было случиться.

Юля встала, медленно прошлась по комнате, потом остановилась у окна. Она собиралась сказать Савчуку что-то важное и не знала, с чего начать. Раньше Савчук плавал на кораблях, жил в одном с ней городе, и ей было тяжело, она всячески избегала с ним встреч. Но когда он уехал в Москву, Юля обрадовалась и считала себя счастливой. Однако со временем она поняла, что не сможет больше молчать. «Надо Жене сказать всю правду», — не раз думала она, и эта мысль с каждым разом крепла в ней.