Прокопию в ответ на такие упреки, само собой разумеется, крыть нечем было. Он делал вид, что стыд его пробрал, извинялся, а сам вдругорядь, при повторном выходе в поле, снова устраивался в теплых условиях. Что поделать с ним, если он привык всю жизнь в придурках!..

Однако ближе к делу, к тому, ради чего, собственно, эта история рассказывается.

Половинка наша, известно, в низинном месте расположилась. Летом здесь благодать: красиво и замечательно, окрестье, говорят, чем-то напоминает Швейцарию: склоны гор, долины, ручьи, речушки, лесок пихтовый, а также и ельнички. На такую красоту, ежли смотреть, не насмотришься. Летом отдыхать удобно и приятно здесь: грибы и ягоды, и рыба, — есть чем позабавиться старичкам. Летом на нашу Половинку и престарелым завидуют, что в таком прямо-таки курортном месте они проживают. Но в зимнюю пору!.. Зимой жить на Половинке трудненько всем приходится. Главное — такие в этих низменных местах холода сгущаются, что, случается, птица на лету замерзает и падает на снег. Вот такие холода. А земля промерзает так глубоко, что до талого слоя и экскаватору за трое суток не добраться.

Ничего не скажешь, холода досаждают нам. Из-за них наше хозяйство испытывает немалый урон и нужду, то есть делается убыточным и, случается, даже входит в долги. Причина в земляных работах, которые зимой резко дорожают. И дело вот в чем. По естественному ходу событий, в простудные холода среди наших старичков и инвалидов смертность увеличивается, а рытье зимних могил чувствительно дорожает... А смета, как известно, что летом, что зимой одна и та же. Где взять деньги?

Заботясь о деле, заместитель по хозчасти Лупп Абросимович года два тому у себя в кабинете собирал актив и советовался: как быть? Как уменьшить убытки при зимних похоронах? Вопрос был щекотливый, старички, хоть и были активисты, замкнулись. Только Прокопай пообещал поломать голову.

Два дня он думал, потом явился перед Луппом Абросимовичем, заявил, что вроде нашел, что требуется, но надо обсудить.

— Говори, вдвоем пообсуждаем, а потом людей созовем, — сказал Лупп Абросимович.

— Предлагаю сверло земное.

— Что за сверло?

— Сверло, которым для телеграфных столбов ямы роют, установка такая на тракторе.

— И что?

— Они поблизости работают, телеграфисты эти, — объяснил Прокопий. — За бутылку им ничего не стоит приехать и прорыть.

— Что прорыть? — никак не понимал Лупп Абросимович.

— Да дыру в земле, — терпеливо объяснял Прокопий. — Вы могилами, как их рыть, интересуетесь, я и придумал... сверлом, значит.

— Кажется, понял... — Лупп Абросимович на минуту задумался, вот лицо его воссияло радостью, но тут же и помрачнело; он спросил: — А как хоронить, Прокопий, будем, стоймя, что ли?

Прокопий молча кивнул. Лупп Абросимович покачал головой, что изображало сомнение, сказал:

— Обмозговать надо со всех сторон, с людьми посоветоваться.

На другой день все обитатели нашего дома уже знали о земном сверле, однако новый способ никому не понравился. Многие были даже искренне возмущены. Составилась делегация, которая после дружного совета отправилась к Луппу Абросимовичу и изложила ему свою позицию: не согласны-де вековечно стоять в могиле... Лупп же Абросимович свое мнение еще не выработал и от спора со старичками воздержался, сказал, что рационализация находится пока еще в самой начальной стадии и неизвестно, будет ли внедрена.

После ухода из кабинета делегации Лупп Абросимович вызвал Прокопия и рассказал, что старички протестуют, что, наверно, ничего не получится с рацпредложением. Прокопий, выслушав, опечалился и молвил:

— Разве неживому не все равно — лежать или стоять в могиле?..

— Дело подсудное...

— Экономия, — сказал Прокопий. — Не ради себя радеем, ради общей пользы...

Лупп Абросимович не ответил, кивнул головой, что обозначало, что ему надо остаться одному; Прокопий удалился.

Прокопий был разволнован и раздосадован неудачей. Он решил побороться за свое рацпредложение и для этого стал производить расчет. Он решил убедить и зама по хозчасти, и старичков цифрами. Уединившись ночью на кухне, он считал и записывал, записывал и снова считал, наморщив лоб, размышлял. Он складывал, умножал и делил и, наверное, перетрудил голову и перенапряг волнениями сердце, — с ним случился удар, и за этой работой он скончался, не успев сделать никакого завещания. На листке бумаги, лежащем на столе, значилось:

...Похоронили Прокопия обычным способом. Насыпали продолговатый бугорок мерзлой земли и деревянный обелиск поставили. И помянули по обычаю, как всех, кутьей и киселем. А бухгалтер в книге расходов напротив фамилии Прокопия вывел каллиграфическим почерком красными чернилами цифры — 87 рублей 35 копеек.

Темный холодный вечер. Гнало тучи весь день, к вечеру поднялась большая непогода, или, как ее в тех лесных местах называют, падера. Глухо гудели, словно чем-то недовольные, кедры. Стонали старые осокоря, и по-молодому тонко пели прямоствольные, в потеках серы, ели. И высокая радиоантенна, поставленная посреди маленького лесного поселочка Куташи, как и деревья, раскачивалась от ветра и неутомимо выводила свой однообразный мотив: у-у-у-у...

С приближением сумерек в Куташах зажгли электричество. Свет вспыхнул в окнах высоких каменных корпусов детского дома, в круглых кирпичных особнячках учителей и воспитателей, в школе-восьмилетке, а также и наравне со всеми в избушке детдомовского сторожа деда Пихто и его вечного друга жизни бабки Никто.

Дед Пихто и бабка Никто, когда из будки, что на отшибе Куташей, дали свет, находились дома и занимались каждый своим делом. Дед Пихто сидел на своей лежанке, накрытой лоскутным одеялом, и о чем-то думал, напряженно думал, наморщив лоб и глядя в одну точку; маленький, с седой окладистой бородкой, всклокоченный, в стеженых штанах и безрукавке, он был похож посреди леса, в шуме и стоне деревьев, на сказочного лесовика. А бабка Никто тем временем на широком круглом столе утюжила халаты для местного фельдшера, продавца и воспитателей, а также занавески и шторы для директорской конторы: за маленькую плату она состояла прачкой. Как и дед Пихто, бабка Никто была стара; однако двигалась по избе она шустро, быстро, легко: к старости, как она сама о себе шутила, у нее на теле мяса почти совсем не осталось, одни сухожилия и кости. Лицо у нее, как и все тело, было сухое, востроносое.

Бабка Никто подняла от своих штор и занавесок лицо и произнесла певуче, с улыбкой, обнажившей три-четыре сохранившиеся в старости зуба.

— Дед Пихто, — сказала она, — что-то, я гляжу, молчит, как воды в рот набрал, мой утюжок. Тех ли угольев, я просила, старик, ты мне насыпал?

— Что? — очнулся от размышлений дед Пихто. — Что ты мне, старуха, сказала?

— Я сказала: утюг молчит, — повторила бабушка Никто. — Подсыпал бы ты мне хорошего уголька, что ли, а то без его песен нам с тобой, старик, скучно сделается.

— Сейчас он запоет, — уверенно заявил дед Пихто; встал и вышел. Через минуту он явился, держа в пригоршне уголья, мелкие щепки и сухие сосновые, вперемешку с пихтовыми, шишки, похожие на взъерошенных от холода птичек. Открыв крышку крупного, тяжелого, старинного утюга, дед Пихто ссыпал вовнутрь уголья и шишки и вновь закрыл его, после чего принялся размахивать им, раздувая горячие уголья. На пол посыпался пепел, взвихрился ароматный дымок, сквозь решетку засветились уголья. Старик поставил утюг на пустую консервную банку, что на столе, и сказал:

— Сейчас он запоет.

И правда, прошла минута-другая, и утюг запел, тонко и заливисто запел со свистом и даже, кажется, прищелкнул.