— Можно ли взять гвоздиков? — спрашивает Катя, зайдя в кузню. — Вчера я заказывала... Гвоздей мне надо и подковки.

В кузне шумно, в горне пышет пламя, стучат молотки, бухают молоты, искры во все стороны.

Гефест, к которому обращается Катя, очумело-обрадованно смотрит ей в лицо и бессмысленно улыбается, сияя белыми зубами.

— Гвоздиков мне... — повторяет Катя.

Гефест крутит вентиль, в горне перестает шуметь, пламя утихает, в кузне значительно тишает. Гефест протягивает Кате консервную банку с гвоздями, Катя берет горсть и ссыпает в карман. Из внутреннего кармана она достает пятерку и протягивает кузнецу.

— Ни-ни! — руками делает протестующий жест Гефест. — Я бесплатно. Для тебя... Зачем чуждаешься! Я ради тебя!

— Бери, заработал, — говорит Катя и кладет пятерку на наковальню и выходит, не оглядываясь.

Она идет по надшахтному двору, рядом хромает Гефест, говорит сбивчиво: так нехорошо, что работает она в шахте, а он, Гефест, в кузне, и оттого они редко видятся. А вот если бы работали вместе, часто бы виделись...

— Не знаю, — говорит Катя.

— А я знаю, — говорит Гефест. — Я про тебя всегда думаю. Может, нам с тобой пожениться, а? Многие ведь женятся... — И он начинает перечислять, кто недавно из семнадцатилетних ровесников поженился. Потом, помолчав, говорит: — Я понимаю: рано жениться, но ведь война... — И смотрит вопросительно, что она скажет. Но Катя молчит. Она поднимается по крутой лестнице в раскомандировку и молчит. Гефест провожает ее грустным взглядом и уходит в свою кузню.

— Ну что, договорился? — спрашивает Гефеста старик-кузнец, его учитель. — Аль попусту бьешь каблуки?

— Договорюсь, никуда она не денется, — весело отвечает Гефест и включает поддув. — Все равно я на ней женюсь.

— По твоим годам тебе бы как раз в лапту играть, а не про женитьбу смышлять, — говорит учитель-кузнец. — Женитьба — не напасть...

— Ничего, мы молодые, да ранние, — тоном старика говорит Гефест и стукает по раскаленной железке молотком, — и для работы, и для женитьбы мы как раз поспели.

Учитель-кузнец удивляется, внимательно смотрит в сторону малорослого, совсем молоденького кузнеца и, пожав плечами, думает: какой-де жених!..

Как говорил Гефест, так и вышло: женился он все же на Кате Сахно. Женитьбу их ускорила беда, сделавшая Гефеста одиноким. Отец его, Тимофей Дорофеев, ушел на фронт в начале войны. Однако вскоре он вернулся, так как его признали негодным к службе. Сперва стал работать. Но войне требовались люди, и Тимофея призвали снова. На этот раз он выдержал испытание на пригодность и очутился на фронте, где на втором дне пребывания среди взрывов и пуль его убило. Мать Гефеста, Марья, получила похоронную и так затосковала, что не взвидела белый свет, стала заговариваться, помешалась рассудком — и ее увезли в больницу. Старший брат Гефеста, Сергей, служил в армии на Дальнем Востоке. Гефест остался из взрослых один — с младшими братишками и сестренками. Жалея парня, ему помогала в хозяйстве Катина мать, Анна, да и сама Катя, улучив время, прибегала «убраться» и приглядеть за ребятишками или подоить корову, сварить на плите еду..

Женитьбе Гефеста на Кате, следует добавить, способствовало еще и то, что мать Бобовникова, Вера Федоровна, получила с фронта нехорошее известие о сыне. Товарищ по фронту писал: служили с ним в ротах по соседству; было наступление, видел товарищ, соседнюю роту, засевшую на высоте, бомбили сверху самолеты, а снизу на ту высоту шли танки: по той же высотке била и артиллерия, пока не сравняла пригорок с остальной ровной степью. Погибла рота, погиб, видно, и молодой лейтенант Бобовников.

Узнав о несчастье, случившемся с человеком, которого Катя любила, она поплакала потихоньку несколько дней и примирилась с потерей: много тогда было смертей, горе было всеобщим, разделенным и переносить его было легче, нежели если бы человек переносил его в одиночестве. И потому, когда Гефест явился к матери Кати, Анне, с предложением выдать за него Катю, девушка не стала протестовать. Все равно сердце ее теперь опустело, почему бы и за Гефеста не пойти!..

Сыграли скромную по военному времени свадьбу. Сидели все бабы — подземные работницы, с черными кругами под глазами, с руками, изуродованными подземной работой, в платочках, повязанных на голове по-бабьи. Была подана самогонка — по капле, играл патефон. Бабы постарше пели, те, кто помоложе, выходили на танец. И Гефест выходил. «Фокс» у него из-за хромоты не получался, зато в плавном танго он ходил ровно и даже делал, как опытные танцоры, небольшой выверт.

Пели хором. Однако на ум певцам приходило только грустное и протяжное, тоскливое. Говорили о шахте и, конечно, о фронте, а также не забыли и батюшку-расстригу отца Кирилу, служившего по домам за здравие и за упокой, о колдуне Листабурдии, который мог у любого предвидеть судьбу...

Потом все разошлись без шуток, положенных на свадьбе, и Гефест с Катей остались наедине для новой жизни.

...Катя рожала часто. Война еще не успела окончиться, у нее на руках уже было двое сынишек. В сорок пятом, осенью, она родила третьего. Из шахты в связи с детворой ее вывели на поверхность — соблюдать чистоту на шахтном дворе и помогать истопнику в раскомандировке. Эта работа считалась легкой, но отнимала много времени, и дети оставались с матерью Кати, Анной. Отрывал иногда время от работы Гефест, чтобы помочь теще. Он так поступал: уйдет с утра пораньше, накует подковок побольше — и сделается свободным часа на два, на три. Прибежит, хромая, из кузни и то дрова колет, то пойло корове тащит или чистоту в избе наводит. В самом деле, молодой да ранний Гефест как муж и глава семьи был такой, что поискать. Такого мужика не то что в войну, в мирное время, когда мужиками хоть пруд пруди, днем с огнем не сыщешь. Он и на работе самый старательный работник, он и по хозяйству управляется лучше не надо. А что хромой, так в том беда небольшая: кто по нынешним временам не хромает?

В сорок седьмом в семье у Гефеста было четверо, в сорок девятом — пятеро...

Каждому земному жителю — свой удел: иному — мудрость, иному — власть, иному — деньги, иному — детей полная орава! Своим уделом Гефест был счастлив и доволен. День-деньской он раскаливал металлические стержни, ковал из них, что заказывалось по наряду, шел с работы домой и опять начинал крутиться в заботах по воспитанию и прокормлению многочисленного своего семейства. Он не унывал никогда. К трудностям с молодых лет был свычен, они его не пугали, характером он был добродушен, шутки-прибаутки из него так и сыпались, ребятишек от него не оттащить. Рано он отпустил бороду, был похож на лесовика. Однако, несмотря на идущие чередой года, он не утратил ребячливости — играл с ребятишками то в прятки, то в лапту. Всем смешно смотреть, как он, хромая, мчался по улице в ребячьей ораве.

А Катя? Была ли она счастлива? Ответа на этот вопрос в своей душе она не искала. Ей было недосуг. Вся жизнь ее состояла из одних забот, а при заботах ли думать о счастье! Как белка в колесе крутилась Катя наравне с мужем. Текущие заботы затмили в памяти прошлое, в душе тускнело перед ними и детство, и трудная подземная работа, военная юность. Но в ночных сумерках все же сиял луч, который заставлял ее радоваться и ожидать счастья. Луч — это первая любовь, Бобовников, ушедший в школу лейтенантов и не вернувшийся. До сорок пятого года Катя навещала мать Бобовникова, спрашивала, нет ли каких известий о сыне, но Вера Федоровна горестно качала головой: ничего пока нет, но она надеется...

В июле сорок шестого Катя долго лежала с одним из заболевших детей в больнице; когда она вышла, когда собралась навестить Веру Федоровну, вдруг узнала, что та срочно выехала с рудника, а куда, никому не известно, может, на старое местожительство — Ленинград, может, сын объявился и позвал мать к себе. Последнее звено, связывающее Катю с первой любовью, сломалось, но Бобовников из памяти не исчез. Она все думала о нем, высоком и таком красивом, невольно сравнивала его с хромоногим Гефестом и невольно терзалась душой: война, лишь, казалось ей, война помешала ей стать подругой Бобовникова, нужда, лишь нужда и сиротство заставили ее девчонкой выйти замуж за человека, к которому у нее не было любви. Детей она любила, была ласкова к ним и терпима, даже излишне терпима — по кротости характера своего, но, глядя иногда на ребятишек, маленьких гефестиков, снующих по двору, вечно чумазых от кузнечной сажи, она думала с сожалением: будь у нее другой муж, и дети росли бы другие, может, стали бы образованными людьми, а не торчали бы день-деньской в кузне, ходили бы степенно за руку с отцом-матерью, в ботинках, чистых костюмчиках, а не носились бы как угорелые по руднику босоногими и озорными...